Это были справедливые слова, и Василий Васильевич охотно поддержал:
— Поработали славно, ребята!
— Если бы еще не ранило вас с командиром, — сочувственно произнес рыжеусый матрос.
— Ранен, братец, это еще по убит! — отшутился Верещагин. — Туркам и за это спасибо!
— Турку благодарить не за что, ваше высокородие, — не понял шутки рыжеусый. — Турка вовсю старался, да вот бог нас миловал.
— Тогда благодарение богу, — согласился с ним Василий Васильевич.
«Шутка» ткнулась носом о берег, да так сильно, что Верещагин едва удержался на ногах.
Поначалу Василий Васильевич считал свою рану пустяковой царапиной и не особенно обращал на нее внимание. Он даже отказался от самодельных носилок, которые предложили матросы. «Вот еще! — отмахнулся художник. — Несите вон командира, у него обе ноги прострелены». Верещагин был вполне уверен, что все обойдется как нельзя лучше: он доберется до главной квартиры, промоет эту царапину, если нужно — перевяжет ее, и пожалуйста, готов идти с армией до конца. Особенно ему хотелось видеть переправу. Он согласился бы и на животе приползти на берег Дуная, чтобы запечатлеть этот исторический момент!
Сейчас его немного лихорадило, чуть-чуть были взвинчены и нервы — вот, пожалуй, и все, что принесло ему ранение. Через день-два, видимо, все войдет в норму.
Верещагин искренне возмутился, когда друзья посоветовали ему лечь в госпиталь и полечиться в хороших условиях, а знакомого полковника Верещагин готов был даже возненавидеть за его немилосердный прогноз: «Лежать вам, Василий Васильевич, месяца два, никак не меньше». Надо же придумать такое! Для чего же тогда он бросил Париж и свои незавершенные картины? Чтобы валяться в Журжевском госпитале и в ярости кусать подушку? Армия победоносно движется вне ред, а он, художник, лежит на койке и плюет в потолок. Хорошее занятие для художника, нечего сказать!
В госпиталь он все же лег. Там ему промыли рану, перевязали и пожелали спокойно почивать.
Он сладко вздремнул: сказалось и нервное переутомление, и бессонная ночь. Проснулся от боли. Странно: ныла не раненая нога, а здоровая. Он клал ее и так и этак, но боль не прекращалась.
— Николай Ларионович, — обратился он к Скрыдлову, — у тебя ничего не болит?
— Ноги малость побаливают. Терпеть можно, — ответил Скрыдлов.
— А у меня отвратительно ноет здоровая нога. Поразительно!
— А чему же поражаться, Базиль Базилич? У художника все бывает не как у людей, — пошутил Скрыдлов..
— Ты не считаешь меня за человека?
— А разве можно назвать художников и сочинителей обычными людьми? — уже серьезно проговорил Скрыдлов. — Нет братец ты мой, я буду сидеть год, а не сотворю того, что т за один час набросаешь в своем блокноте. Или возьми стих:.. Помню, пробовал в молодости сочинять любовные — чепуха получалась. Я уж не говорю про музыку: придумать такие звуки, чтобы очаровывали каждого! Как хочешь понимай, Базиль Ва~ зилич, но ты и твои товарищи по кисти и перу — не от мира сего!