Большие, вечно испуганные глаза были закрыты, но и в смерти лицо молодого человека не казалось умиротворенным. Оно было все в синяках и кровоподтеках, раскрытые губы сильно отекли. Осторожно, одним пальцем, я оттянул ворот рубашки и увидел отчетливый след удавки вокруг шеи. Представилось, как он брел по улочкам возле дока, погруженный в мрачные мысли о том проступке, в котором он пытался мне исповедаться, а убийца выступил из засады с веревкой или тряпочным жгутом наготове.
— На него напали средь бела дня, — пробормотал я, прощально касаясь его холодной руки.
Кастельно переступил с ноги на ногу:
— Вы же знаете, что творится в доках, Бруно. Опасный район. Лодочники орут и ссорятся, они пьяны с утра. Воры поджидают малейшую оплошность. И что бы ни произошло, никто ничего не видел.
— Но по Леону не скажешь, чтобы у него было чем поживиться, — продолжал я, оглядывая выношенные, перемазанные илом штаны.
— О чем вы?
Я помедлил: у посла и так огорчений хватало, может быть, пусть лучше думает, будто Леон пал жертвой случайного грабителя?
— Думаете, на него напал не уличный вор, а кто-то, кому было известно, кто он и куда идет, — сам ответил он, не дождавшись меня.
Кастельно оглянулся на дверь, прикусил костяшку указательного пальца, и на миг я с ужасом подумал, нет ли и у него какой-нибудь страшной тайны. Мы стояли по разные стороны от тела; Кастельно поднял голову и взглянул мне прямо в глаза:
— Самое главное, Бруно: мне неизвестно, успел ли он отнести письмо Трокмортону. Олдермены сказали, что на теле ничего не нашли, но письмо могли и украсть. Если его выследили, если проведали… — Голос его оборвался.
— Проведали, что Трокмортон — связной у Марии Стюарт?
— Говорят, у Фрэнсиса Уолсингема глаза повсюду. — Кастельно нервозно подергал себя за бороду, а я отвел глаза и уставился на мертвое тело. — Трокмортон мог допустить оплошность. За слугами Марии, вероятно, внимательно следят, должно быть, запомнили, как часто Трокмортон приезжает в Шеффилд. Признаюсь, Бруно, — зашептал он, еще более понижая голос, — с того момента, как я узнал о смерти Леона, я все больше тревожусь насчет его лояльности. Он был допущен к моим личным письмам, к тайным кодам, ко всему. До сегодняшнего дня я ни разу не усомнился в нем, а теперь ни о чем другом думать не могу. Что вы скажете, Бруно? Мог ли он соблазниться английским золотом и продать меня и Францию?
Глаза посла тревожно расширились, и я понял, что этот человек снедаем не только усталостью, но и страхом, и укрепился в своем долге, хотя его слова пронзали мне душу и глаза мои невольно ускользали в стыде и смущении от взгляда Кастельно. Я не мог признаться и решительно покачал головой, стараясь его ободрить: