— Встал? — говорила бабушка приветливо, тихо двигаясь, никогда не суетясь у плиты. Он присаживался за столик на маленькой кухне, следя за мушиными перелетами. Поднимался, брал хлопушку — деревянную палку, увенчанную черным резиновым треугольником, под звонким ударом которого всмятку гибли мухи.
Бить мух было забавой, быть может, даже игрой. То время, когда он еще играл, было совсем недалеко, можно дотянуться. Иногда находил на чердаке, куда лазил за старыми, пропыленными (и оттого еще более желанными) книгами, безколесые железные машины и терпко мучился желанием перенести их в свою избушку — если уж не по полу повозить, так хоть полюбоваться.
Бабушка хорошо молчала, и ее молчание не требовало ответа.
Картошечка жарилась, потрескивая и салютуя, когда открывали крышку и ворошили ее, разгоряченную.
Малосольные огурцы, безвольные, лежали в тарелке, оплыв слабым рассолом. Сальце набирало тепло, размякая и насыщаясь своим ароматом — после холода, из которого его извлекли.
Он разгонял мух со стола и вдруг с интересом приглядывался к хлопушке: к ее тонкому, крепкому, деревянному остову, врезающемуся в черный треугольник.
Бросал хлопушку, морщился брезгливо, вытирал руку о шорты, втягивал живот, в груди ломило, словно выпил ледяной воды (но вкуса влаги не осталось, только тяготная ломота).
«Отчего это мне дано?.. Зачем это всем дано?.. Нельзя было как-то иначе?»
— Дед-то будет завтрекать? — спрашивала бабушка, выключая конфорку.
— Конечно, будет, — с радостью отвлекаясь от самого себя, бодро отзывался внук. Он знал, что дед без него не садился за стол.
Шел в комнату, громко звал:
— Бабушка есть зовет!
— Есть?.. — отзывался дед раздумчиво, — Я и не хочу, вроде… Ну, пойдем, посидим, — он снимал очки, аккуратно складывал отвертки и пассатижики, вставал, кряхтя. Тапки шлепали по полу.
Спокойно, легким гусиным движением дед склонял голову перед притолокой и входил на кухню. Мельком, хозяйски оглядывал стол, будто выискивал: вдруг чего не хватает, — но все всегда было на месте и, верится, не первый десяток лет.
— Не выпьешь, Захарка? — с хорошо скрытым лукавством спрашивал он.
— Нет, с утра-то зачем, — отвечал внук деловито.
Дед еле заметно кивал: хороший ответ. Степенно ел, иногда строго взглядывая на бабушку. Спрашивал что-то по хозяйству.
— Сиди уж! — отзывалась бабушка. — Не то без тебя я не знаю, чем курей кормить.
Почти неуловимое выражение мелькало на лице деда: «…дура баба — всегда дура…» — словно говорил он. Но на том все и завершалось.
Старики никогда не ругались. Захарка любил их всем сердцем.