Джо Биверскин, прежде такой безразличный и неприветливый, теперь подобрел. Однажды вечером (Кэнайна провела в лагере уже около недели) она сидела у костра, помогая отцу перезаряжать гильзы к завтрашней охоте.
— Приманивать и стрелять гусей — дело мужчины, — сказал Джо, — но для женщины тоже неплохо знать, как это делается. Завтра можешь пойти со мной в засаду, поглядеть, что такое охота.
Кэнайна знала, что отец ждет ответа.
— С удовольствием, — ответила она.
Когда Белощек покинул корабль и достиг пустынных, скованных льдом берегов южного Лабрадора, он отдыхал всего одну ночь и затем полетел дальше, подгоняемый двумя страстными желаниями.
Голодом, выражавшим инстинкт самосохранения. И тягой к спариванию, выражавшей инстинкт сохранения рода, потребность соединения подобного с подобным, присущую всему живому.
Какое из двух побуждений сильнее, сомневаться не приходилось. Нужно бежать подальше от этого пустынного края, где сплошной камень, да лед, да снег, держась побережья — либо на север, либо на юг. На юге обильней пища. На севере же, затерянный где-то в бескрайних просторах Арктики, лежит теплый клочок суши, место гнездовий сородичей, где ждет будущая подруга. Так что выбор решился автоматически, инстинктивно. Рассвет едва просачивался сквозь ночную мглу серым туманом, а Белощек уже поднялся со льда, на котором отдыхал со вчерашнего вечера, расправил крылья и полетел на север.
В тот день он летел словно объятый безумием, и желание найти подругу все возрастало и крепло, пока на второй день и в самом деле не превратилось в безумство, и он устремился вперед с такой силой отчаяния, какой раньше не знал за собой. Сперва берег был невысок и лежал пологой равниной, засыпавший землю снег и белый ледяной покров океана, казалось, незримо переходили друг в друга. Поутру показались холмы, а затем горы — отвесные, с острыми вершинами скалы, нередко одинокими утесами вздымавшиеся посреди моря. Это был гигантский, чудовищно огромный мир, рядом с которым Белощек был крошечной песчинкой, стремившей свой одинокий полет все дальше и дальше, в глубь запоздалой полярной зимы.
Муки голода временами совсем не давали ему лететь, и тогда Белощек опускался и клевал почки с торчавших из-под снега чахлых кустов. На этот, второй день он достиг мыса Чидли, северной оконечности Лабрадора, в шестистах милях от того места, где впервые вышел на сушу. Тут берег вновь резко сворачивал к югу, и Белощек покорно и слепо тоже свернул на юг, ибо впереди, на севере, простиралась лишь унылая белая пустыня дрейфующих ледяных полей.