Быстрая и ловкая, она успешно занималась домашним хозяйством и впоследствии благодаря своему веселому нраву стала любимицей своих многочисленных внуков.
Поначалу Любочка чувствовала себя неловко в обществе мужа, свекрови и ее сестры, Марьи Ивановны, которые постоянно находились рядом с ней, делая ей замечания по любому поводу. Чтобы хоть как‑то скоротать время в ожидании мужа, она занималась вышиванием на пяльцах, премного в этом преуспев. А одновременно развлекала своих родственниц милой болтовней. Они же помогали ей в изучении французской литературы. Вскоре эти занятия были прерваны ее первыми родами. Всего она родила 13 детей. Ее жизнь с мужем и детьми протекала в скромной кремлевской квартире, в здании «ордонансхауса», примыкавшего к дворцу. Иван Тургенев утверждал, что более счастливого семейства, чем у Андрея Евстафьевича, он никогда не видел. Много детей, много музыки, много слушателей — вот, пожалуй, квинтэссенция этого гостеприимного и патриархального дома.
Московские Берсы, в отличие от питерской родни, хорошо знали, что их семейным миром правят мифы. По преданию, их предок, выходец из Саксонии, скупил дома в Москве, которые сгорели в 1812 году вместе со всеми документами, в том числе дом со ставшим их фамильным гербом, изображавшим медведя, отбивающегося от пчелиного роя. Но самое главное, Берсы дорожили всем тем, что удалось возродить из пепла Андрею Евстафьевичу, который за счет собственной воли, предприимчивости, энергии многого достиг: стал гофмедиком, титулярным советником, врачом дирекции императорских московских театров, был внесен в дворянскую родословную книгу Московской губернии, наконец, проживал с семьей на кремлевской территории, в царском доме, покинутом с петровских времен царями, вошел в историю, соединив свой род с Львом Толстым. Отсутствие какой‑либо «царской» роскоши Берсы компенсировали многим: радушием, милым детским лепетом, вроде Сониного «алалай» вместо «самовар», поэзией детства, глупостью молодости, ароматом пирогов и вкусом бланманже, рассказами Любови Александровны о детях, супружестве с всегдашним блеском в глазах.
Не случайно поэтому в августе 1862 года к Андрею Евстафьевичу явился некто от Льва Николаевича Толстого и сообщил, что граф и его сестра будут рады видеть господ Берсов в Ясной Поляне. Приглашение было принято с радушием, потому что Лев Николаевич был завидным женихом, правда, неприлично долго, по мнению старшего Берса, приглядывался к их старшей дочери Лизе.
Семья Любови Александровны Берс была Толстому очень симпатична. Не случайно он говорил, что если когда‑нибудь женится, то только на представительнице этой семьи. Действительно, атмосфера этого дома была очень привлекательной, она невольно затягивала своей «паутиной любви». Этому не могло воспрепятствовать даже то обстоятельство, что квартира гофмедика, располагавшаяся в бывшем потешном дворце, была крошечной. Она состояла «из одного какого‑то коридора, дверь с лестницы вела прямо в столовую, кабинет же самого владельца был — негде повернуться, барышни спали на каких‑то пыльных, просиженных диванах. Теперь это было бы немыслимо. Немыслимо, чтобы к доктору больные ходили по животрепещущей лестнице, чтобы в комнате висела люстра, о которую мог задеть головой даже среднего роста человек, так что больной, если не провалится на лестнице, то непременно расшибет себе голову о люстру, — все это теперь считается невозможным, а это‑то и есть роскошь», — вспоминал спустя годы Лев Николаевич. А Соня, уже живя в Ясной Поляне, не раз говорила о родительском жилище, как о грязном каменном доме.