— Нам придется менять имена в каждой новой стране, — шептала Аделина, когда она была Сигни и мы были в Норвегии, куда наше судно пристало после долгих месяцев плавания. Она выбрала имя Сигни, потому что оно было написано на рубашке у продавщицы.
— А меня как будут звать? — спросила я.
— Как захочешь, — сказала она. Мы сидели в кафе в какой-то унылой деревне и радовались теплу от кружки горячего шоколада, которую вместе пили. Сигни встала и взяла с соседнего столика воскресную газету. На первой странице была фотография самой красивой женщины, какую я когда-либо видела: белокурая, с высокими скулами и синими глазами. Ее звали Биргитта. И я стала Биргиттой.
Даже если мы ехали в поезде и страны мелькали, как деревья за окнами, мы всегда меняли имена — пусть даже на несколько часов. Да, мы делали это, чтобы прятаться от могадорцев и любых других преследователей, но так мы еще и поднимали себе настроение посреди стольких разочарований. Мне это казалось таким забавным, что мне хотелось проехать по всей Европе несколько раз. В Польше я была Минкой, а она выбрала имя Зали. Она была Фатимой в Дании, а я была Ясмин. В Австрии у меня было два имени — Софи и Астрид. Ей полюбилось имя Эммалина.
— Почему Эммалина? — спросила я.
Она засмеялась.
— Точно не знаю. Наверное, мне нравится, что здесь почти два имени в одном. Они оба красивые, но если сбить их вместе, то получается нечто сверхъестественное.
Между прочим, сейчас я думаю, что тогда в последний раз слышала, как она смеется. Или это был последний раз, когда мы обнимались и говорили о своем предназначении. Думаю, тогда я в последний раз почувствовала, что она действительно мой Чепан и ей не безразлично, что случилось с Лориен и со мной.
Мы приходим на мессу перед самым ее началом. Свободные места есть только в самом заднем ряду, но я там всегда и предпочитаю сидеть. Аделина пробирается вперед, где сидят сестры. Отец Марко, священник, начинает читать вступительную молитву своим обычным заунывным голосом, и пока его слова доходят до последнего ряда, они заглушаются почти до неузнаваемости. Мне это подходит, и я сижу на мессе с отрешенным безразличием. Я стараюсь не вспоминать о том, что Аделина меня ударила, и вместо этого думаю, что буду делать, когда наконец закончится El Festín. Снег еще и не думает таять, но я все равно намерена добраться до пещеры. Мне нужно нарисовать что-то новое, и еще я хочу закончить портрет Джона Смита, который начала на прошлой неделе.
Месса тянется целую вечность или, во всяком случае, так кажется — с литургиями, причастием, молитвами, обрядами. Когда настает время последней молитвы, я измождена и даже не притворяюсь, что молюсь, как делаю обычно. Вместо этого я сижу с поднятой головой и открытыми глазами и осматриваю затылки присутствующих. Почти все мне знакомы. Один мужчина спит, ровно сидя на скамье, скрестив руки и касаясь подбородком груди. Я наблюдаю за ним до тех пор, пока что-то в его сне не тревожит его. Он с хрюканьем просыпается. Несколько голов оборачиваются к нему, пока он приходит в себя. Я не могу удержаться от улыбки, а когда отвожу глаза, наталкиваюсь на сердитый взгляд сестры Доры. Я опускаю голову, закрываю глаза и притворно молюсь, шевеля губами в такт словам, которые декламирует отец Марко, но я знаю, что попалась. Это как раз то, в чем сильна сестра Дора: она из кожи вон лезет, только бы поймать нас на чем-нибудь предосудительном.