— Брошь?! — восклицаю я, не веря собственным ушам. — Сколько же ей лет?
Энди морщит нос.
— Даже не знаю — слегка за тридцать?
— Слегка за тридцать? А по твоему описанию — так скорее сильно за пятьдесят. Не похожа ни на одну из моих знакомых. Даже ни на кого из маминых подружек. Она спросила меня по имени?
Энди едва сдерживается, чтобы не расхохотаться.
— Вообще-то нет. Точно — нет, — говорит он. — Но она тебя знает.
— Откуда?
— Ты знакома с ее братом.
— Неужели?
— Судя по всему, — продолжает Энди, — этот брат не очень-то утруждает себя звонками домой.
«Мама с папой ужасно волнуются. А при папином-то давлении все вообще может кончиться ужасно. Ужжасно.» Твой был одним из двух адресов, что он ей дал. Она приехала в город на ярмарку народных ремесел. Думала сделать ему сюрприз.
— На ярмарку народных ремесел? И я знаю ее брата? Может, она этажом ошиблась?
— Не-а, — отвечает Энди, который явно находит мое замешательство уморительным. — Не ошиблась.
— Ладно, — говорю я, прекрасно зная, что надо мной издеваются. — Давай лучше вернемся к ее брату, которого якобы я отлично знаю. Как его зовут?
Энди разбирает смех. Он смеется так сильно, что целую минуту не может ничего выговорить.
— Его зовут… — Снова давится смехом. — Крис.
— Крис? — Тут уже начинаю хохотать и я… — Крис… Монстр Крис?!
— К счастью, об этом я понятия не имею.
— Но, — давлюсь я, — но… но… Крис… он же…
— Да-да, тот самый Крис: «мой старик горбатился на шахте, мать стояла на раздаче в школьной столовке, а сам я родом из Манчестера, из работяг, хочешь сосиску к чаю?!» — грохочет Энди. — Давайте же назовем его настоящее, столь приятно ласкающее слух имя… — Энди отбивает чечетку, как это обычно делают в ток-шоу, словно возвещая о прибытии новой звезды, — Криспиан!
Мы всё хохочем, сначала смущенно, затем все громче и громче. Оказывается, это ужасно заразно — как ветрянка. Мы хохочем так оглушительно, что в какой-то момент я вдруг чувствую, как жалко будет останавливаться. И еще, мне не хочется быть первой, кто нарушит компанию. Не перестаю думать об одном нацистском генерале, который как-то, на очередном партийном митинге, приветствуя вместе с остальными Гитлера бурными, продолжительными овациями, после двадцатиминутного стояния решил, что его ладоням уже больно, что всему есть предел, — и сел. Нет, я вовсе не хочу сказать, что, прекрати я кудахтать, Энди поставит меня к стенке, просто мне не хочется его обижать.
К счастью, в тот момент, когда я уже начинаю не на шутку беспокоиться, Энди сам приходит мне на помощь: тряся головой, он хватается за стул, его хохот ослабевает, переходя в подавленный смех, а затем — в глупую ухмылку. Втайне испускаю вздох облегчения и падаю на стул.