— Боже милостивый! — восклицает папа. Он вздымает руки к небу, притворно изображая потрясение и призывая в свидетели невидимую толпу зрителей. — Ну и ну! Вы только посмотрите на нее!
Оглядываюсь по сторонам, пока не соображаю, что он имеет в виду меня. И хотя вестибюль пуст, я невольно съеживаюсь в своем пальто. До тех пор, пока отец не перебрался в Лос-Анджелес, он говорил как любой нормальный человек. Однако впоследствии у него появился акцент: нечто среднее между Стивеном Фраем и Диком Ван Дайком.[31] И хотя я уже давно перестала стыдиться его голливудского английского, папино приветствие ставит меня в тупик. Слова вроде бы радостные, но тон, которым он их произносит, меня пугает. Вне всякого сомнения, я совершила смертный — по калифорнийским меркам — грех, то есть растолстела.
— А ты как-то… помолодел, — говорю я, обнимая его.
Папа одет в то, что, как я полагаю, американцы называют «стильным прикидом». Похоже, нынче его спонсирует Ральф Лоран. Для человека, который когда-то, стремясь выглядеть «клевым», покупал джинсы на распродаже в «Пепе», новый стиль кажется в высшей степени гармоничным. Желто-коричневые мокасины, розовая рубашка, кремовые брюки, — такое впечатление, что папа только что сошел с рекламных страниц журнала для яхтсменов. Волосы — густые и черные как смоль, лицо — того же оттенка, что и у старой маминой сафьяновой сумки, а кожа — вообще какая-то уж больно подозрительно упругая.
Мы усаживаемся на жесткие стулья гостиничного ресторана, и он сразу берет быка за рога:
— Девочка моя, ты можешь подать на них в суд.
Чуть было не начинаю спрашивать, с чего бы это мне подавать в суд на Келли с Тарой, но вовремя соображаю, что папа имеет в виду моих работодателей.
— Ой! — восклицаю я. — Даже не знаю, я… слава богу, до этого еще не дошло, ничего еще не решено, и… если честно, в последнее время я действительно допустила ряд ошибок. Так что, если меня все же решат уволить, вряд ли мне удастся их в чем-то обвинить.
Помешиваю ложечкой эспрессо — высвобождаю канцерогены — и борюсь с непреодолимым желанием закурить. Отец взъерошивает мне волосы.
— Чушь, кнопка, — кричит он. — Никогда в это не поверю! Чтобы моя девочка — и вдруг не ангел?!
Тыкая тостом в тарелку, благосклонно улыбаюсь проявлению родительского участия и выдаю папе облегченную версию того, почему моя карьера висит на волоске.
— Я здесь исключительно ради тебя, дорогая, — провозглашает он.
— Спасибо, пап, — хрипло отвечаю я. — Я в норме. Все под контролем.
И хотя расстроить его в принципе невозможно, я все же подключаю максимум творческого воображения, излагая историю о том, почему я проговорилась о внучке. Моему слепо любящему отцу совершенно незачем знать, какая скверная у него дочь. Я на сто процентов уверена, что мама успела вырезать из этого шокирующего сюжета все запрещенные эпизоды. Она ни за что не допустит, чтобы ее бывший муж узнал о том, что отношения между мамой и дочкой в настоящее время далеко не идеальны.