— Так точно, — дружно ответили ратники.
— Полчаса на сборы, посрать, перекурить, получить оружие. Разойдись! Парни, переобувайте берцы на старые сапоги. Ходить вам придётся много, а бегать тихо.
— А кони? — спросил Михан.
— Это у них будут кони и дорога, у нас — ноги и лес. Будешь прикрывать нас с Жёлудем. Если повезёт, получишь ружьё.
Михан загорелся. Щёки стали под цвет головного платка, грудь выгнулась колесом. Щавель тоже заметно оттаял, как всегда с ним случалось перед охотой, которых Жёлудь мог припомнить с детства немало. Но если раньше молодой лучник принимал в них участие только на подхвате — сготовь еду да обери трупы, — то теперь ему предстояло выйти на бой с хорошо обученным воинством.
— Я новый лук возьму? — спросил он.
— Бери, будешь издалека бить, — разрешил Щавель и, подождав, пока остальные уйдут, сказал: — Держись со мной рядом, не отходи, один не суйся, не геройствуй. Здесь братьев нет, никто тебя не спасёт. Подкрались, обстреляли и скрылись, пока погоню за нами не снарядили. Сидор с собой возьми, тул с запасными стрелами и не забудь покормить Хранителя.
Жёлудь подошёл к делу обстоятельно. Вскрыл корзины, опломбированные печатью новгородского арсенала, из одной, побольше, вытащил тул с осадными стрелами, из другой — тул со стрелами покороче, для отца. Казённый тул был цилиндром из вощёной холстины, с дном из бересты, натянутой на ивовые кольца, чтобы не помять оперение. Устье тула затягивалось шнурком и, распущенное, отгибалось наружу. В него влезало две дюжины стрел, тогда как в колчан умещалась дюжина.
Коней оседлали быстрых, самых лучших. Когда выезжали, возле двора у больничных телег начинали толпиться зеваки, взирая на разрушения и ведя пересуды. Такого на их памяти ещё не случалось.
— Чего уставились? — гаркнул на них Храп. — Своих дел нет? Живо за работу!
Сиволапые бурчали, но расходились, только чтобы дать проезд верховым. Как плетью обуха, так словом не перешибёшь глубинного обывательского любопытства.
— А ты скандальный мужичонка, — Лузга дал шенкеля каурому Фёдорову жеребцу и присоседился к плешивому ратнику. — Тебя в детстве, наверное, лупили как сидорову козу за вздорный нрав? Тебя за что Храпом прозвали?
— Мать назвала. Я орал громко, — засмеялся Храп и перекосился на больной бок. — К чёрту тебя, Лузга, уморишь!
По улицам прошли быстрым шагом, за городом пустили рысью. От былой допиндецовой насыпи почти ничего не осталось, тракт проложили севернее, в обход проклятых земель, и дорога на Москву превратилась в унылый просёлок, почти не разъезженный телегами. Он был изрыт коваными копытами, множеством следов. Через три километра нашёлся перекрёсток, с которого можно было уйти на Торжок, но селигерские проследовали мимо. «Куда же они гонят?» — забеспокоился Щавель. В Поршинце мужики поведали, что на рассвете через деревню прошёл отряд. Многие ехали как раненые, и было много коней с пустыми сёдлами.