— А вы где, товарищ старшина, «маузером» пользовались? — вяло спросил Зайчиков, продолжая глядеть в скользящее снегом небо.
— Та летом. Я ж чево? Сверхсрочную служил в Умани, нас тогды немцы в котел взяли. А я что? Ну я и карабин у фрица отобрал. По башке ему как дал! — погрозил в небо Петренко волосатым своим кулаком. Волосы были слегка рыжеваты.
— А потом подранило меня, пока по госпиталям шлялся — без меня немцы до Москвы и дошли. Зайчиков, а ты женатый? — внезапно переменил тему Петренко.
— Не…
— А чо так? Я вот женатый. Двое у меня мальцов. Девчонку затеял было, да война… Вот надо мной смеялись все… Петренко — хохол хитрый. А какой я хохол? Какой я хитрый? Сало, между прочим, все любят, а на хохлов все и валят. Зайчиков! Ты сало любишь? Я вот нет…
— Как в ополчение пошел — полюбил.
— Это потому, что ты тилихент. Ты до войны кем был?
— Доцентом, а что?
— Доцееентооом, — уважительно протрубил Петренко. — Я и говорю — интилихент. Уважаю я вашего брата, но скажу вот что, бабы вас любят, но только издалека. Вот ты и не женатый. Шоб этак, как его… Романтика шобы. А нам, пролетариям, не до романтики. Ррраз! И все! А я вот женатый. А был бы не женатый — давно пропал бы. Баба с дитятами — оне ж всю жизнь мужику делают. А без бабы ты что? Так… Корень отсохший. Баб беречь надо. Я вот свою… Не, прошелся как-то штакетиной по хребтине, но ведь за дело? Приехал, понимаешь, на побывку, а она на танцы пошла. Но поучил. А шо делать?
— За что?
— Да шоб меру знала. А меру бабе мужик только и показывает. Вот как она сейчас?
— В оккупации? — снежинка упала на сухие губы Зайчикова и тут же растаяла.
— Та ни! Я ж раскулаченный с Житомира! Батю в Вятку сослали, вот тамака и оселися. Я и обженился. Молотовск такой город, Кировской области. Слыхал?
— Не…
Петренко осторожно высунулся из траншеи:
— Не видать ни хера. Снег валит. Кабы немец не подполз.
— Услышим, — ответил Зайчиков. Рядовому было тепло и уютно. И очень не хотелось шевелиться. Бывший доцент Зайчиков не любил холод, но именно вот это время года — начало декабря, когда снег укрывает пуховым одеялом Сокольники и Хамовники, Маросейку и Арбат, Москву и Россию — именно это время погоды он и любил.
— Гранату, может, кинуть? — засомневался Петренко.
— А и кинь…
Петренко долго кряхтел, шевелился, рыскал чего-то в своих необъятных штанах. Потом достал немецкую круглую гранату, более известную под солдатским прозвищем «яйцо», и метнул в метельную даль.
Хлопнуло.
И снова тишина. Только треск догорающего фашистского танка, замершего над телом политрука роты. Хороший был человек. И умер хорошо, со связкой гранат в руках. Всем бы так…