Вторая фотография стоит в серебряной рамке, тут мама и папа лежат в траве. На маме синий комбинезон, у нее длинные волнистые каштановые волосы, в глазах у нее солнце и вокруг тоже солнце, и волосы ее кажутся нимбом. Она так смеется, что видно все зубы. Папа держит фотоаппарат над ними, на вытянутой руке, и корчит смешную рожу.
Третья фотография тоже в альбоме, они попросили кого-то их сфотографировать — они стоят на пристани у какого-то ограждения. Мамин живот натягивает футболку, она обнимает папу за талию, голова ее лежит у него на плече, а папина рука лежит у нее на шее, и оба они улыбаются и выглядят так, будто прямо в этот день загорели, а волосы у них такие, будто их весь день раздувал ветер.
На эти фотографии я смотрю редко, потому что от этого мне плохо. Не только потому, что мамы нет с нами, но еще и потому, что нет ее из-за меня.
Последняя фотография самая тяжелая. Она в другом альбоме и не похожа на остальные. Папа держит меня в белом одеяле. Я завернута, как червячок, видно только лицо, оно красное и сморщенное, потому что я ору. За нами, на кровати, мама. У нее лицо белое, глаза кажутся совсем маленькими, и она вроде как где-то в другом месте, смотрит на нас оттуда. Лицо у папы темное, глаза сверкают. Таким я и знаю своего папу.
Как снежный ком
Всю эту неделю папа возвращался домой на автобусе, в шесть часов. Странно было находиться дома одной. Я до этого думала, что разницы не будет никакой, потому что я все равно обычно сижу в своей комнате, а он в своей, но разница была. Мэй и Элси предложили приходить и приглядывать за мной, но я попросила папу отказаться, потому что они бы всю дорогу рассказывали мне истории из Библии, и в конце концов он согласился, при условии, что я не стану прикасаться к плите, к спичкам и к чайнику.
Возвращался папа совсем серым. Иногда он даже не готовил овощи, которые я чистила, а ел какие-нибудь сосиски с фасолью. Иногда даже не растапливал печку, просто сидел у плиты с включенным грилем, пока не приходило время ложиться спать. Правда, как бы он ни уставал, Библию мы все равно читали каждый вечер.
Мне очень хотелось, чтобы к нам заглянул Майк.
— Почему он не заходит? — спросила я.
— Ему тоже нужно домой, — ответил папа.
Мне не хотелось спрашивать про завод. Папа почти ничего не рассказывал, кроме того, что у ворот стоят люди, которые называются Пикетчиками, они шумят и никуда не уходят.
— Скоро все кончится, — сказал он. — Хватит их еще примерно на неделю.
Но забастовщики-то думали, что все продлится гораздо дольше. Во вторник, после школы, миссис Пью пригласила меня выпить чаю. Мы ели бутерброды с ветчиной и макароны за ее складным столиком, и тут кто-то постучал в дверь. Я слышала, как миссис Пью открыла, и какой-то мужчина сказал, что они заходят ко всем, предупредить, что все должны поддерживать профсоюз и держаться подальше от тех, кого он назвал «штрейкбрехерами». Он велел миссис Пью вешать трубку, если ей позвонит штрейкбрехер, и вообще не разговаривать с ними.