Сейчас почти сошла мутная волна неизвестно кем, когда и почему присвоенных дворянских титулов. Уже не возникает тягостного ощущения, что к началу ХХ века в стране существовало только два класса: дворянство — сплошь князья, а кто не князья, те — великие князья, да ужасный, неумытый, патологически жестокий пролетариат, совершивший спьяну революцию и перебивший всех князей. Но и сегодня какая-то отчужденность повисает в воздухе, если собеседник рассуждает о своих дворянских корнях. Сразу начинаешь подозревать: может, он сам такое ничтожество, что ему и гордиться-то нечем, кроме предков? Вот со стороны Франческо не ощущалось никакого снобизма по поводу древности собственной фамилии: он любил и уважал предшествовавших ему Кавальери и одновременно подшучивал над поколениями предков с доброй иронией, без детской зависти и показного пренебрежения. До чего же европейское восприятие родовитости отличается от российского! Мои родичи, например, вечно то ссорятся, выясняя, кто из них самый прямой потомок, то роются в каких-то фолиантах, консультируясь, возможно ли унаследование титула по материнской линии. Тоска! Мало мне сумасшедших домочадцев, за мною еще и маньяк охотится.
Вспомнив об этой недавней "радости" моего существования, я похолодела. Затормозив на полуслове, я оборвала историю о браке последнего славного представителя грузинского рода Троглодидзе с матерью тети Жо. А это была прелюбопытная история: началась она с обоюдного страха молодых людей раскрыть перед окружающими собственную знатность. Оно и понятно: время-то было какое — тоталитарная эпоха, древность рода не поощрялась. Дети разных народов, но одного, опального класса усиленно изображали "своих": походы на танцульки, субботники-воскресники, митинги-демонстрации, грубая полуграмотная речь, и прочее. Но однажды невеста застала жениха, спрятавшегося в закутке, с томиком Бальмонта. Неизвестно, пытался ли жених выкинуть "компромат" в окно или, героически зажмурившись, ожидал возмущенной отповеди со стороны победившего пролетариата. Но бабуля не совладала со вспыхнувшими чувствами. Словом, они пали друг другу в объятья и разрыдались. Потом уже оба сознавались, что любовь родилась именно в тот момент, изгнанье их сроднило, а до того было легкое обоюдное презрение и мысль о необходимости обезопасить себя путем брака с тупым существом из низов. На описании пыльной кладовки, где родилось горячее чувство, под всхлипывания обретших друг друга княжеского сынка и дворянской дочки, я и осеклась.
Франческо внимательно посмотрел на меня и повел в какое-то ночное кафе, где усиленно подливал мне вина, заказал двенадцать коктейлей, заинтересовавших меня названиями или рецептами. Я перепробовала их все. К тому же бармен оказался славный, разговорчивый малый, и он с охотой объяснил, какие коктейли когда пьются, какие бодрят, а какие расслабляют. Я сломалась на категории, которая называлась "night cup". Франческо деликатнейшим образом отвез домой пьяненькую меня. Он, правда, попытался повести синьорину еще куда-нибудь повеселиться, но она относительно твердо заявила: "Данке шен! Мы уже веселились!" Ответ по-немецки Франческо добил. Он проводил меня домой и, кажется, был не прочь остаться, но я не позволила.