Класс дружно стал смеяться, а Коля никак не мог проглотить комок обиды, застрявшей в горле. Он был так поражён, что учительница не заметила разницы между репродукцией и рисунком, что просто не смог в ответ ничего сказать, чтобы нечаянно не заплакать. Всё-таки, это был уже восьмой класс. И только дома Коля показал матери свой труд и, чуть не плача, слюнявым пальцем размазал ствол сосны, выкрикивая:
-А это что, не нарисовано, да?
Прасковья, как могда, успокаивала талантливое чадо, труд которого не только оценили, но и уравняли с мастером, не заметив отличия от подлинника. Это же недооценивание его таланта чувствовал Коля и в ИЗОстудии. Во Дворце Машиностроителей помещение студии было просторным. Новички занимали одну половину, рисовали натюрморты и гипсовые фрагменты головы Давида, героя греческой мифологии.
А на другой половине маститые самодеятельные художники рисовали натурщиц. Считалось это дело сложным, и когда Коля, покорённый красотой новой натурщицы, перетащил свой мольберт поближе к ногам молодой женщины, сидевшей на стуле, установленном, впридачу, на подиум, полдюжины уважаемых мастеров стали убеждать его, что рано ещё ему, что это - сложно, и надо знать пропорции тела, анатомию, в которой он просто заблудится.
Как ни странно, рисунок на полном листе ватмана получился без всякого знания анатомии полным повторением оригинала. Олимп был завоёван без излишнего пота и кровопролития. Гораздо сложнее было завоёвывать авторитет в школе. Рисовать в восьмом классе, да и в последующих двух никто не собирался или просто не умел. Хвалиться рисунками в голову Коле не приходило.
А учёба с этими скучными теоремами, заумными алгебраическими уравнениями просто не давалась. Астрономия увлекала невероятными будущими открытиями, и учительница охотно ставила ему пятёрку за пятёркой. Но она же вела физику и алгебру. Этот переход от пятёрок к двойкам и с натягом тройкам был настолько неприятен для учительницы, что она твёрдо уверовала в Колину тупость и ставила автоматически тройки чаще двоек.
Фёдор ещё немного подождал, затаившись за баней, опасаясь возвращения старосты и лекаря. Потом подкрался к окну и попытался открыть его. К входной двери идти было бесполезно, поэтому пришлось сломать стекло. Он влез в окно, сначала торопливо убрав осколки, чтобы не пораниться, влез в избу. Здесь его стал бить озноб от страха, и руки выполняли хватательные движения настолько неловко, что сломанная рука, сросшаяся неправильно, будто впервые училась помогать одеваться в тёплую одежду. Времени он потратил гораздо больше, чем следовало, поэтому из пищи прихватил совсем немного того, что было на виду.