Говорят: «Дальше в лес — больше дров». Ежедневно меня трепала лихорадочная дрожь… Иногда на ум приходили отрезвляющие мысли: «…Стыдно, позорно, могут схватить, осудить». Страх, страх необычайный, необъяснимый. Но он заглушался нарочитым фатализмом, предопределенностью. «Ах, все равно жизнь пропащая, катись, пока катится. Где оборвется, там оборвется…».
Но проходили годы. И я уже по-другому стал думать о себе. «Раз ты, — рассуждал я, — воле других подчинялся, перед другими „добычу“ выкладывал, то почему теперь другие не должны выкладывать „добычу“ перед тобой? Пусть будет совсем наоборот». Ведь все воры служат одному неписанному закону: неведомая власть сильного над слабым, бывалого над новичком. И этой властью я в полной мере воспользовался.
А годы все шли и шли! Временами я стал оглядываться на прожитую жизнь. И задаваться вопросом: правильно ли я жил? Это мое душевное состояние, эти мои мысли были началом протеста человеческой совести против самоопустошения.
Я часто задумываюсь над вопросом: что предопределило мое исправление? Отрыв от прошлого? Мое личное желание? Неотступное стремление других исправить меня?
По моим подсчетам получается, что главное — это желание и стремление других перевоспитать меня. На меня действовал советский строй, новый уклад жизни, характеры людей, построивших социализм. Хотя я был запуган неписанными законами «кучки», а потом даже сам имел влияние на эту «кучку» воров, неотступное стремление советских людей исправить меня и оказалось той моторной лебедкой, которая стальным канатом вытянула меня из болота уголовщины…
За годы заключения я многим доставлял горечь. Но правда моей совести в том, что я стал сопоставлять жизнь ложную, эгоистичную, преступную, бесчеловечную с жизнью человеческой, прекрасной, полезной и нужной другим.
С начальником отряда мы встретились в гараже. Он вызвал меня в кабинет завгара. «Начинается, — подумал я. — Пойдут сейчас запугивания». Но этого не случилось.
Захожу. Он сидел за небольшим столиком, застланным листом тонкой грязной бумаги.
— Иди, — обращается он ко мне, — сбегай к начальнику картонажного цеха, попроси от моего имени лист картона. Видишь, наш завгар о таких вещах не вспоминает, пока окончательно не зарастет грязью.
И что вы думаете: я повиновался? Безропотно повернулся и пошел? Нет, я пустил в ход свои старые уловки.
— А я, гражданин начальник, новичок. Ни картонажного не знаю, ни его начальника, — ответил я, прикидываясь глуповатым.
— Язык до Киева доведет. Вам даже за зону выходить не придется.
«Ну, купил же, дьявол, — подумал я про себя, — с ходу хочет заставить угодничать». Но начальник не давал никаких поводов к неповиновению. Я вынужден был повернуться и выйти.