— Он ей в трех местах голову проломил…
— Не в тринадцати-ли? Теперь слово-то скажешь бабе, — сейчас фырк! — и со двора… Евсеич на что уж смирный человек! У него бы не жить снохе? Ушла. Вешается по работницам.
— А как жить-то, — спроси! То сам лезет, то деверь…
— У Бородкина опять супруга на что польстилась? Хохлишка-прасол проезжал, сманил: поедем, — говорит, — со мной, я тебе зонтик куплю, будешь сидеть, ничего не делать, — пей чай с пряниками да сиди под зонтиком… Уехала…
— Да уж ей жизнь была, не приведи Господи! На собаке столько побоев не было, как на ней. Раз при мне он за немногим ее не задушил: давай деньги! А и денег-то всего два рубля было… Ну дать — пропьет!.. Впилась обеими руками в кисет, замерла на нем, а он душит… Тут не то за зонтиком, — за зипуном уйдешь!..
Каждое конкретное указание Матвея на зловредность, коварство и неверность женской половины Ивановна энергично опровергает раскрытием подлинных причин семейного развала, и в ее изображении бабы всегда страдающая сторона.
— Вон Машка — уж на что бойкая была, а пришел муж со службы, свернулась как!..
— Плеть-то матушка она свернет… По заслугам и чин дается…
— Свернулась… Бывало, скажешь ей: «Машка, потише будь! не всем давайся! От этого не разбогатеешь»… Она и слухать не хотела. Мужу придтить, она и говорит: «лишь бы ему ко мне нагнуться, а мне за мою волюшку можно отдуться»…
— Не нагнулся, видно?
— На первую-то ночь нагнулся, а на другую всю плеть измочалил, на третью — тоже… И по сих пор…
— Она — бабочка маштаковатая, — спокойно заметил Маметкул: — выдуется…
— Надысь на улице, — смеясь, сказал «лобовой» Филипп: — ребята спрашивают: ну как, Маня, отдуваешься? А она подняла юбку с рубахой и говорит: «глядите, чего он, сукин сын, сделал с моим белым телом!..» Все тело в рубцах да в синяках…
Явление старое: женская драма, развал семьи. Мысль достаточно привыкла к нему, чтобы не удивляться женским стонам, человеческому одичанию, жестокости и малой ценности жизни в глазах деревенских людей. Но когда эта драма развертывается даже в отрывочной передаче равнодушных свидетельских показаний, невольно останавливаешься в изумлении перед ее всегда жестоким содержанием и страшными подробностями.
Браки в наших местах — очень ранние, по хозяйственным соображениях. Почти все женское население — каза’чье — в самые цветущие, молодые годы проходит через искус безмужнего житья, — за время пребывания мужей в полках, — житья, полного мытарств и соблазнов, всюду подстерегающих: на улице и дома, в поле и в лесу, в каждом закоулке, на каждом шагу, — житья, по традиции считающегося вольным и греховным. Потом расплата: возвращается муж, и какова бы ни была жизнь «жолмерки» (испорченное польское слово: жолнерка — солдатка), шумна ли и греховна, тиха ли и безупречна, — жолмерка, уж для порядка только, непременно подлежит «бою». И жестоко бывает это бабье обучение…