В Улан-Уде случилось чепе: на привокзальной площади двое наших солдат задержали уголовника-рецидивиста, за которым гналась милиция. Хотя урка размахивал ножом, солдаты обезоружили его и скрутили. Вообще, за годы войны ворья в тылу развелось видимо-невидимо, а банды, называвшиеся «Черной кошкой», оказывается, зверствовали не только в Москве, но и в сибирских городах — Иркутске, Чите, Новосибирске.
В Чите запомнился не сам город, пыльный и серый, заслуженно прозванный «всесоюзной гаупвахтой», а обходчик, с которым я разговорился на станции. Стрельнув закурить, он сказал: «Ну и силища прет на восток! Кисло придется самураям. Они предчувствуют, крысы. Японский консул в Чите — так тот каждый день сидит с удочкой у речки под мостом, эшелоны считает. Считай, не считай, все едино хана будет!»
Наконец, в последних числах июня мы пересекли советско-монгольскую границу. Выгрузились в Баян-Тумэни. Неподалеку от станции видели огромное кладбище списанной бронетехники — десятки раскуроченных проржавевших корпусов от танков БТ, подбитых шесть лет назад на Халхин-Голе. Помню, я еще подумал: жестокие же там шли бои.
Дальше к маньчжурской границе дивизия двинулась пешим ходом — топать предстояло километров четыреста. Хотя я на своем веку участвовал во многих наступлениях, но такого скопления людей и боевой техники, как здесь, мне видеть еще не доводилось — на станцию прибывали эшелон за эшелоном, войска спешно разгружались и — колонна за колонной — уходили в степь, где вдруг стало тесно. Ревели дизелями сотни танков — новеньких, только что полученных с Урала, а экипажи опытные, ветераны, фронтовики, отвоевавшие в Европе, — следом тягачи тащили осадные орудия, пылили грузовики, бронетранспортеры, кавалерия, «Катюши», и опять пехота. Ну и нагнали же нашего брата! Даже в небе было тесно — над головой то и дело проносились самолеты — истребители, бомбардировщики, штурмовики, транспортники.
Степь пахла уже не полынью, а бензином и соляркой. Пыль висела над колоннами плотным бурым облаком, оседала на лицах, похрустывала на зубах. Жара адова — градусов под сорок, а то и больше — пот ест глаза, в глотке пересохло — а воды всего одна фляга на целый день. Вокруг — безводная степь, по сути полупустыня; солончаки. Первое же озерце, встреченное на пути, оказалось соленым — потом долго не могли отплеваться. Идешь как по сковородке, на привале просто так на землю не ляжешь — жжет даже сквозь гимнастерку. Раскаленная земля, раскаленное небо. Ветер приносит не прохладу, а зной — горячий, словно из печи, вздымает пыль, сечет кожу песком и мелкими камешками, при вдохе, кажется, обжигает легкие. Этот суховей старожилы зовут «гобийцем»: потому что дует с юго-запада, от пустыни Гоби.