— Допринимайте пожалуйста, тут немного осталось, а я побегу в отделение оперировать. Такая вот преемственность — сама обнаружила, сама оперирую.
Главное, я люблю эту самую распроклятую скорую помощь. Видно, она больше соответствует складу моего характера. Суматоха или вернее много осмысленных движений в единицу времени мне больше нравятся, чем тихий застой. Там в краевой, в трехлетнем угаре аспирантуры по нейрохирургии, где темп и результативность моей работы были куда выше беготни в районе на Урале, застоя плановой больницы я не почувствовала. Еще бы, «потерять девственность» в такой специальности как нейрохирургия, как острил мой старый шеф–невропатолог, вихрем промчаться за несколько месяцев в неврологическом отделении, где все дела я успевала переделать уже к одиннадцати часам. Два года, не зная роздыху, набирать полный боекомплект для диссертации — 164 операции, это даже больше, чем у шефа на докторскую по этой же теме, но на пять лет позже. Оперировала
почти всех сама. Материал обрабатывала параллельно, не запускала. Съездила на всяческие симпозиумы и конференции в разные концы страны семь раз, опубликовала двенадцать работ, написала черновой вариант диссертации, апробировала его в Перми, куда поехала как круглая сирота — без «папы и мамы», без шефа и даже помощника е кафедры. На защиту, кстати, туда же и так же. Здорово мне выдали на апробации, все больше за противность характера, за строптивость. Не послушалась шефов, повыбрасывала клинику, как «давно спетую песню». Мне и дали за это. Отбивалась как лев. Потом сильно переделала работу, вняв оппонентам, хоть на этот раз возражал против переделки шеф. Ему, оказывается, мой первый вариант нравился больше. Подала работу к защите в последний календарный день третьего года аспирантуры, тридцать первого августа шестьдесят седьмого года. Послала посылкой в Пермь, а шефу принесла квитанцию. На, мол де, и извинись за свои тяжелые сомнения по поводу первой аспирантки — двадцатисемилетней красивой женщины с трехлетним ребенком. «Какой это работник, у нее не то на уме и маленькие дети имеют привычку болеть, мешая мамам просто работать, не то что делать науку за три года», — так или примерно так думал он три года назад.
Господи, Господи, какая ж я все‑таки дура! Почему не сидела тихо на этой самой скорой помощи?! Ну не получилось ничего с нейрохирургией, хоть мне мое будущее в ней рисовалось светлым и ясным. Ну ушли мы из краевой больницы, потеряли эту базу. И сиди себе в неотложке. Из всех нас, молодых на кафедре такое большое и абсолютно самостоятельное поле деятельности в неотложной хирургии четыре года было только у меня. Там я многому научилась, со слезами и болью сама дошла до кое–чего планового. Первую резекцию желудка сделала в этом селе, где мой предшественник за 16 лет работы на резекцию вызывал хирургов по санавиации… Эх, да что теперь горевать! Заладила проклятая баба — хочу что‑нибудь узкого, скорая помощь — вещь необъятная, мне бы что поуже, поконкретней. Так тебе и надо! Ешь теперь свое «узкое». Ничего себе узкое — вся детская хирургия. Если тут и есть что узкое и тесное, так это только операционный доступ, разрез. Лежит такое красное на столе килограмма на два, а вокруг человек пять: хирург и ассистент, сестре операционной сбоку местечко, за дугой у головы анестезиолог с анестезистом. А человека‑то всего сорок сантиметров. Положите на него руки свои, хирург с ассистентом, и… «граждан просят больше