— Вот моя рука, храбрый чужестранец, — сказал Донергугель, — ты дал мне урок в искусстве биться на мечах; и когда позавтракаем, то если ты хочешь, мы пойдем в лес, где я взамен поучу тебя охотиться. Когда нога твоя приобретет вполовину опытности против руки и когда глаз твой получит половину твердости твоего сердца, то никакой охотник с тобой не сравнится.
Артур со всей доверчивостью юноши охотно принял сделанное с такой искренностью предложение, и прежде еще чем дошли до дому, они начали рассуждать между собой о различных предметах, касающихся охоты, с таким дружелюбием, как будто никакая размолвка не расстраивала их согласия.
— Вот это так, — сказал Бидерман, — как должно быть. Я всегда готов извинять опрометчивую вспыльчивость наших молодых людей, если только они с мужеством и искренностью мирятся, проявляя сердечность, как подобает истинному швейцарцу.
— Однако ж эти молодцы наделали бы беды, — сказал Филипсон, — если бы вы, почтенный хозяин, не проведали об их поединке и не позвали меня с тем, чтобы воспрепятствовать их намерению. Могу ли я у вас спросить, каким образом вы это так кстати узнали?
— С помощью моей домашней волшебницы, которая, кажется, рождена для счастья всего моего семейства, — отвечал Бидерман, — я разумею под этим мою племянницу Анну, которая заметила, что эти храбрецы поменялись перчатками и подслушала слова «Гейерштейн» и «восхождение солнца». О, сударь, проницательность женского ума — великое дело! Пришлось бы долго ждать, пока кто-нибудь из моих тупоголовых сыновей возымел бы такую прозорливость.
— Мне кажется, я вижу нашу милую покровительницу, смотрящую на нас с этого возвышения, — сказал Филипсон, — только она как будто не желает, чтобы ее увидали.
— Да, — сказал Арнольд, — она хочет удостовериться в том, что не случилось никакого несчастья; теперь я ручаюсь, что эта дурочка стыдится, что приняла такое похвальное участие в деле этого рода.
— Мне бы очень хотелось, — сказал англичанин, — при вас изъявить мою признательность этой любезной девице, которой я так много обязан.
— Чем скорее, тем лучше, — отвечал Бидерман. И он произнес имя своей племянницы тем пронзительным голосом, о котором мы уже говорили.
Анна Гейерштейнская, как Филипсон уж прежде заметил, стояла на холме в некотором расстоянии, полагая себя вполне закрытой кустарниками. Она вздрогнула, услыхав зов своего дяди, но тотчас повиновалась ему, и избегая молодых людей, шедших к ней навстречу, она дошла до Бидермана и Филипсона по боковой тропинке, ведущей через лес.
— Почтенный друг и гость мой желает говорить с тобой, Анна, — сказал хозяин дома, поздоровавшись с ней. Лоб и щеки Анны покрылись ярким румянцем, когда Филипсон с приветливостью, которая, казалось, превышала его звание, сказал ей: