— Как насчет того, чтобы работать не чистоплюем, а в промышленности? — спросил он.
— Промышленность подойдет, — сказал Пим.
— Лишь в том случае, если любите есть со всей командой. Вы любите есть с командой?
— Я, собственно, лишен, сэр, классового самосознания.
— Какая прелесть. А вам нравится, когда у вас руки по локоть в масле?
Пим сказал, что он и против масла не возражает, но тут его подвели к другому окну, выходившему на шпили и лужайку.
— У меня есть место помощника библиотекаря в Британском музее и как бы третьего помощника клерка в Палате общин, пролетарской разновидности Палаты лордов. У меня есть всякое разное в Кении, Малайе и Судане. В Индии ничего не могу вам предложить — ее у меня отобрали. Вам нравится жить за границей или вы терпеть этого не можете?
Пим сказал, что жить за границей — это замечательно: он ведь учился в Бернском университете. Его собеседник удивился.
— А я считал, что вы учились в университете здесь.
— Здесь тоже, — сказал Пим.
— А-а. Ну-с, а опасность вам нравится?
— Я ее просто люблю.
— Бедный мальчик. Не употребляйте все время «просто». А будете вы безоговорочно преданны делу, если у кого-то хватит духу вас нанять?
— Буду.
— Будете обожать свою страну, права она или не права, да поможет вам Господь и партия тори?
— Опять-таки буду, — рассмеялся Пим.
— А верите ли вы в то, что человек, родившийся британцем, выиграл в большой лотерее жизни?
— В общем, да.
— Тогда будьте шпионом, — предложил его собеседник и, достав из ящика еще одну анкету, протянул ее Пиму. — Джек Бразерхуд шлет вам привет и спрашивает, какого черта вы не связались с ним и почему вы не хотите пообедать с его славным вербовщиком?
Я мог бы написать тебе, Том, целые очерки о сладострастном удовольствии, доставляемом собеседованием. Из всех способов общения, которые освоил Пим и на протяжении жизни совершенствовал, собеседование стоит на первом месте. В те дни у нас не было сотрудников Форин-офиса, которых твой дядя Джек любит называть «трюкачами-велосипедистами». У нас не было никого, кто не принадлежал бы к гражданам тайного мира, осчастливленным безбрежным неведением своих привилегий. Ближе всего они столкнулись с жизнью во время войны, и мирное время они рассматривали как ее продолжение другими средствами. Однако с позиций реального мира они вели жизнь, от всего оторванную, настолько по-детски простую и осторожную, такую замкнутую по связям, что им потребовались бы эшелоны вырезок, чтобы понять то общество, которое, по их глубокому убеждению, они защищали. Пим сидел перед ними — спокойный, задумчивый, сдержанный, скромный. Пим то и дело менял выражение лица, изображая то почтение, то изумление, рвение, полнейшую искренность или же добродушную улыбку. Он изобразил приятное удивление, услышав, что его наставники очень высокого о нем мнения, и суровую гордость священнослужителя, узнав, что и в армии его тоже любят. Он скромно рассуждал или же скромно похвалялся. Он отделил наполовину верящих в него от всецело верящих и не успокоился, пока не превратил всю стаю в пожизненных платных членов клуба сторонников Пима.