— Империи нужны подкрепления, — сказал он. — В письме сообщалось, что от Рейна движутся войска. Будет нормальная погода — не удивлюсь, если из Британии тоже приплывут солдаты. А как же тогда варвары вдоль границ?
— Ужасно, — голос Руны был спокоен, и за руку она его не взяла, как на ее месте сделала бы, скажем, Тамбилис. — Ну а что можем мы? Только продолжать дела, возложенные на нас Богом.
Он поморщился:
— Мое дело — как можно быстрее перестроить защитную линию. Если только эти… ослы из Турона соблаговолят откликнуться на мое письмо.
— Перестань ходить взад и вперед. Ты ведь знаешь, как я это ненавижу. Через год, десять лет, столетие об этом никто и не вспомнит.
— Как об Исе, — сказал он с горечью.
— Что ж, у Иса враги были всегда, из века-в век. Все на свете повторяется. Моя книга подарит ему вечность.
Слуга принес ей мед. Она сделала глоток и продолжила разговор о книге. Не так просто было написать ее от начала и до конца. Знания приходили к ней урывками. Она вдруг вспоминала о событии, случившемся в далеком прошлом, и записывала, чтобы не забыть. Уцелевшие жители Иса хранили воспоминания, не умея выстроить их в правильной последовательности.
— Ты, Грациллоний, тоже должен присоединиться к нашей работе. И просто обязан рассказать обо всем, ничего не пропуская. Знаю, тебе это причиняет боль, но нужно проявить мужество. Ты ведь понимаешь, как это важно. Да и лучше, если бы ты все это записал. Ты бы тогда облегчил мне задачу. Хватит работать в мастерской подобно простому плотнику!
Он удержался и не напомнил ей о ее долге и обещаниях. Когда Апулей и Корентин согласились спонсировать летопись, подразумевалось, что она будет заниматься ею наряду с перепиской книг, однако с тех самых пор к прежней своей работе она не притронулась. И когда Грациллоний однажды намекнул ей об этом, Руна, вспылив, сказала, что переписка — это работа для человека, ходившего лишь год в школу.
Трибун и епископ упрекать ее не стали, и о союзе, не освященном церковью, Корентин не сказал ничего ни ей, ни Грациллонию: ведь Руна пока не приняла крещения, а Грациллоний и вовсе был неверующий. И всё же Грациллонию страшно было подумать, что Апулей и Корентин отпустили их из своего сердца. Быть может, надеются, что он и Руна раскаются и придут к вере. Как бы то ни было, епископа теперь он видел очень редко.
— …царапаю на этих несчастных деревянных дощечках. Когда ты наконец обеспечишь меня папирусом или пергаментом? Ты ведь обещал.
— Не так все просто, — сказал Грациллоний. (Сколько раз повторять ей одно и то же?) — Сама знаешь: с юга к нам приезжают нечасто. Шкуры идут на неотложные нужды, да и выделка их — дело трудное и долгое.