«Постой-постой… Если
я без Ленки не могу, причем, всего-навсего одну только временную жизнь… то как
же тогда без Того, с Кем душа после крещения обручена навечно?!»
До этого Стас лишь
теоретически знал, что душа создана для того, чтобы после смерти всегда быть
рядом с бесконечно любящим ее Богом.
То есть, для вечного
блаженства.
А без Него, если
человек грешил (ну, кто из нас без греха?), но не каялся — то его душу ждет
такая нестерпимая мука, которая, собственно, и есть самый, что ни на есть,
настоящий ад!
И теперь, пусть
отдаленно — ибо, как он читал в духовных книгах, любая земная мука не идет ни в
какое сравнение с небесной — он понял, каково это может быть на самом деле!
«Хоть за это спасибо
Ленке! — снова, как оказалось, с еще не остывшей горечью усмехнулся он и,
недовольно покачав головой, мысленно приказал самому себе: — И все. Я говорю —
все! Больше ни одного слова, ни единой мысли о ней. Вето!»
Как будущий историк,
Стас хорошо знал неумолимо властное значение этого слова.
В Древнем Риме,
разумеется, пока он был настоящей республикой, какие бы споры ни возникали
вокруг пусть даже самого важного вопроса, и сколько бы голосов за него ни
подали патриции, если это не устраивало плебеев, поднимался их представитель —
народный трибун и говорил:
«Вето».
И закон не проходил.
Трибуна можно было
запугать.
Подкупить.
Лишить жизни, что
порой и случалось.
Но вето нарушить не
мог никто.
Так вот, отныне и он
(история с этим коротким властным словом повторялась спустя двадцать веков!),
чтобы не мучиться, не страдать, даром теряя время, а делать дело, изобрести,
наконец, этот самый мыслефон, раз и навсегда отрежет ее из замяти.
То есть — вот ведь
как привязалось! — памяти…
«Вето!»
4
Стас взял телефон,
о котором почему-то забыли и папа и мама…
Приняв решение, Стас
решил, не мешкая ни секунды, заняться созданием мыслефона.
Этим он преследовал
сразу три цели.
Не думать о Лене и
выполнять вето.
Помочь людям, точнее,
всему человечеству.
И, наконец, — самому
себе — написать так и рвущуюся из головы, но никак не перекладывавшуюся на лист
бумаги книгу.
Мама про мыслефон, к
счастью, пока еще ничего не знала и не могла ему помешать в этом.
А папа…
В конце концов, он
ничего о нем не сказал.
А то, что не
запрещено, значит — можно!