Если бы не мои связи, не помощь Аппия Клавдия, — та же позорная участь
изгнанника ждала и Тиберия. Он был спасен. Но, испытав на себе неодолимую силу
сената, утратил всякое желание бороться с ним. А какие планы у него были до
этого! С каким жаром, бывало, рассказывал он нам с Гаем о тех неизгладимых
впечатлениях, которые дала ему поездка в Испанию. Проезжая через Италию, он
увидел, как осиротела вся эта страна, где вместо трудолюбивых крестьян работали
теперь на полях одни рабы в оковах. Он все говорил о том, как слабеет римское
войско, как опускаются пришедшие в Рим крестьяне, занимаясь доносами и собирая
милостыню вместо того, чтоб воевать, захватывая новые провинции, собирался
аграрной реформой раз и навсегда изменить существующее положение... А я с
радостью замечала в его глазах тот самый «огонь», который делал, по словам
матери, Сципиона неотразимым и который так воспевали поэты.
И вот сенат отбил у Тиберия всякое желание действовать...
После стычки с ним я перестала узнавать своего сына. Даже растущая слава
его ровесника и соперника в ораторском искусстве Спурия Постумия, так больно
задевавшая Тиберия раньше, казалось, уже не волновала его. Скорее по привычке,
чем по велению сердца, он изредка посещал бесплодные занятия в сципионовском
кружке. Сдружился с живущим так же просто и скромно, как и он сам, Марком
Октавием, воспитанным, но слабохарактерным молодым человеком. А после того, как
у Тиберия с Клавдией родился сын, и вовсе позабыл о будущей славе и весь
отдался семье...
В отчаянии и упреках сыну протянулся последний год. И вот я дождалась этих
Луперкалий, где меня принародно назвали тещей Сципиона!..
Признаюсь тебе: первый раз я пожалела о своем отказе Птолемею. И не
потому, что напрасно принесла в жертву вашему воспитанию свою молодость. Не
потому, что была бы сейчас царицей и божественные почести окружали меня. А лишь
потому, что Египет так далек от Рима, что там проще сносить такой позор...
Мудрый Блоссий!1 Он единственный, кто понял меня в ту
минуту без слов. Подойдя ко мне, он показал глазами на мирно беседовавшего с
Марком Октавием Тиберия и сказал:
«Успокойся, твой сын еще вознесется выше Эмилиана, который будет известен
потомкам лишь тем, что разрушил прекрасный город!»
«Вознесется? Когда?..» — усмехнулась я.
Однако Блоссий не принял моей иронии.
«Помни истину, — серьезно сказал он, — не приносит осенью плодов то
дерево, которое не цвело весной. А дерево Тиберия цветет с того дня, как он
впервые увидел бедную Этрурию с рабами на осиротевших полях, когда ему грозило
отлучение от воды и огня! Я уверен, твой сын еще сравняется славой с твоим
великим отцом!»