- Устроил...
Гэс посмотрел в сторону дивана, на котором лежал Джим, потом перевел взгляд на Бесси. Глядя на великолепие ее тела - желтый халатик лишь подчеркивал ее бедра и грудь, ее длинную шею, - на красоту ее лица, с его отрешенным выражением, Гэс вдруг почувствовал, что ему стало тяжело дышать, в горле образовался комок. Бесси напоминала прекрасную статую, изваянную из светло-коричневого камня.
- А ты знаешь, ведь Мориарти был прав. Я просто черномазая шлюха, и ты можешь купить меня за доллар.
- Ты с ума сошла! - закричал Гэс, неожиданно охваченный гневом. - Ты очень красивая, и ты... ты... больше никогда ничем таким заниматься не будешь!
- Знаешь, говорят так: то, что хоть один раз продашь, уже все равно продано. - Бесси печально улыбнулась.
- Ты ошибаешься, и я докажу тебе, что ты не права!
- Наверное, у тебя еще сохранилось то, что называют совестью, сказала она тихо. - Но... все равно, давай, Гэс, ведь ты не пожалеешь доллар на хорошее дело?
- Ты права, не пожалею, - ответил он, чувствуя, как гнев захлестывает его, отнимая способность ясно мыслить. - Если для этого нужны деньги, то у меня кое-что найдется.
Он вытащил из кармана какую-то купюру и, не посмотрев, сунул ее в руку Бесси. Сорвал с нее халатик. Боже! Она прекрасна как Суламифь!
- Я негритянка, - сказала она, продолжая стоять без движения; ее тело сияло как древнее золото. - Я негритянка, но я хороша собой.
На ее грудях, словно вырезанных резцом гениального скульптора, играли приглушенные отблески света; изгибы ее тела, казалось, были слеплены самим Творцом для услаждения Его Божественного взора; ее бедра были округлы, но без крутых линий; пятнышки света цеплялись в мягких волосках над холмиком любви; длинные, стройные ноги обладали своим особым ритмом линий; цвет кожи говорил о любви и о теле, полном жизни; запах лавандового мыла смешивался с легким запахом духов; ее лицо сохраняло свое величественное, царственное выражение; ее руки медленно поднялись, чтобы обнять его... Гэса сжигали ярость, страсть, безумный гнев - ему казалось, что он, как и другие до него, бесчестит невинность. И единственный способ спастись от разрушающего воздействия этих бурлящих чувств - это вогнать свой собственный клин в запятнанную невинность, отдать себя полностью, отдать все свое дыхание, каждую частичку тела, все, что накопилось в поколениях его предков с древнейших времен, всю нежность и страсть, которые были воспеты еще Соломоном, - а если этого будет мало, то позаимствовать и у будущего. Отдать и самому раствориться, излить все свои силы, исчерпаться до конца, до последней молекулы, отдаться зову крови, зову всего того, что было в истории и до истории и что записалось в его клетках, требуя продолжения жизни. Он хотел отдать запредельному свой самый ценный и неотторжимый дар, исполнить обязательство, сделать эти мгновения столь же прекрасными, сколь прекрасным было тело, сотворенное Богом, в которое он проникал. И слова, которые бессознательно срывались с его губ, когда он рвался раствориться в ней без остатка, прильнуть к ней еще ближе, чем это вообще было возможно, оказались библейскими: