— Ну что, — сказал хриплый голос, — будешь сама вылазить или тебя вытащить?
Она промолчала, театрально хлюпая носом.
— Боится девочка, — сказал другой голос, веселый, и все трое дружно заржали.
— Последний раз говорю, — добавил хриплый, — выходи по-хорошему. Не выйдешь — потеряешь здоровье, точно тебе говорю.
— А-а-а! — завопила она, как резаная.
— Ори не ори, никто сюда придет, — рассудительно заметил голос, — сама понимаешь…
— Да че ты ее убалтываешь, — прозвучал третий голос, блатной, напряженный, и завизжал тонко, нараспев: — Тащи лом, братва! Ща я ей, бля, хребет переломаю… А ну вылазь, падла!
На лесенку ступила нога. Лесенка, к счастью, была устроена неудобно для нападающего. Трудно было спуститься по ней передом. Для них оставалось — или, рискуя, спускаться задом, или просто прыгать в подвал.
Она сидела неподвижно, опустив голову.
— Слышь, Толян, — сказал веселый голос, видно, меньше других желающий крови, — может, ну ее на х--? Обосралась уже как могла. Еще подцепим х--ню какую-нибудь…
Наступила недолгая тишина.
— Ну так че? — щелкнул блатной голос. — Зассали, братва?
— А давай мы ее зассым, — решил хриплый. — Ну-ка, Витек, посторонись…
Струя звонко ударила в земляной пол подвала, рассыпалась воронкой брызг.
— Свети лучше, а то никак не попаду…
Добавилось две струи. Три воронки из брызг, блестящих в направленном свете, наперегонки подбежали к ней и быстро взобрались по платью, вскочили на грудь, на плечо. Она бросила взгляд наверх, запоминая эту картину: злая звезда фонаря; три не ведающих, что творят, Царя-чужестранца; по сверкающей нити между нею и каждым из них.
…она следила, как рождается плоская, тонкая струйка… и, сложив из пальцев колечко, со смехом ловила в него струю… а потом осушала… волосами, губами, щекой…
Струи, одна за другой, бессильно опали. Отвернулся фонарь.
— Живи, сука, — разрешил хриплый голос.
— Мы добрые, — добавил веселый.
Блатной ничего не сказал.
Шаги донеслись с крыльца и удалились.
Первым движением было встать, освободиться от мокрого платья, быстрее наверх, в дом, умыться, согреться и думать дальше. Она подавила это движение. Завет приказывал ждать. Было нельзя выходить из подвала. Вдруг схитрили — вернутся. Вдруг передумают — вернутся. Было нельзя раздеваться. Если вернутся, обнаженное тело их возбудит. Вонючее мокрое платье — наверно, наоборот.
Первая волна опасности миновала. Сколько их было впереди… Все равно ждать; можно было позволить себе подумать о жизни.
Что делать?
И что же произошло?
Чтобы понять, что делать, рассудила она, нужно вначале понять, что произошло.