— Нет-с, что ни говорите, уважаемый князь, а назначение русской литературы всегда было, так сказать, просветительско-социальным. Возьмите хоть кого: Ивана Сергеича ли… а то и графа Толстого… Какая правда жизни! какой могучий язык! нравственная глубина! Вечное-с! А вот вам прямо обратный пример, я конечно же говорю о Набокове: был порядочный человек, дворянин; по-русски писал — ого-го!.. а как переметнулся на птичий язык, тотчас и сотворил этакую пакость…
— Зато денег немало получил…
— Вот именно, вот так-то; все деньги, деньги!
Два человека шли по солнечной эспланаде, ведя неторопливый и обстоятельный разговор; видно было, что они знакомы давно и подобные разговоры велись между ними уже не первый день, а может, и не первое десятилетие. Несмотря на теплый денек и пальмы, ласково шуршащие над ними и явно обозначающие благодатную географическую широту, они были одеты строго: один в черный костюм, черную шляпу и черное же пальто (правда, нараспашку); другой — в серую, слегка выцветшую от времени, однако застегнутую на все пуговицы шинель с лампасами и одним эполетом. На голове его красовалась фуражка с начищенной до ослепительного блеска императорской кокардою; этот человек, по-видимому бывший военный, слегка приволакивал ногу, и тем не менее шаг его по полированным камням был четок и звучен, в то время как его спутник, прихрамывая значительно менее, все же не мог обойтись без черной трости, на которую опирался.
— Вот то-то и оно, что деньги, — продолжал последний, — а и слава… тираж… А возьмите простого совслужащего Булгакова: хоть один роман, да каков!
— Разве только один? — усомнился офицер.
— Я фигурально-с. Не спорю, велик Солженицын; душой писал! да только о чем бы писал, не будь зверств? Где же, спрошу я, вечное? Уж не говорю о нынешних; все эти… Ерофеев… Пелевин…
— Ерофеев который? Я слышал, их два.
— Оба-с!
— Ну, так что про них?
— А ничего! Одно слово — дикари!
— Да вы ж правды жизни хотите? Вот они и пишут…
— Но надо не так-с! не так-с!
— А как-с?
— Художественно! — сказал человек в черном и даже остановился от огорчения, что его понимают превратно. Офицер взял его за локоток и увлек далее по эспланаде.
— Или вот возьмем французиков, — предложил человек, слегка успокоенный этим дружеским жестом. — Не позже как сегодня ночью ловил «Немецкую волну»; так знаете что? Оказалось, половина самих же французов не считают Бальзака великим писателем. Соответственно и Гюго. Как же — великая нация-с, без великих писателей? Каково? И зарождается крамольная мысль — а уж так ли они велики? А отчего-с? Не оттого ли, что писали на потребу, на продажу, не по зову души и совести?
