Иванов не шевельнулся. Он попыхивал папиросой и улыбался, показывая золотые коронки.
- Ты считаешь, что я такой уж примитивный? - спросил он Рубашова. - Или скажем точнее: что я такой уж примитивный психолог?
- Мне опротивели твои подходцы, - пожав плечами, сказал Рубашов. - Я не могу тебя отсюда вышвырнуть. Когда-то ты был приличным человеком - вспомни об этом и оставь меня в покое. Черт, как же вы мне все опротивели!
- Давай договоримся. Ты меня слушаешь - только слушаешь внимательно и не перебиваешь - ровно пять минут. Если после этого ты будешь настаивать, чтобы я ушел, я сейчас же уйду.
- Хорошо, я слушаю, - сказал Рубашов и демонстративно посмотрел на часы. Он стоял, все так же привалившись к стене.
- Во-первых, - начал Иванов, - учти: Михаил Богров действительно расстрелян, не сомневайся и не тешь себя никакими иллюзиями. Во-вторых, он сидел здесь несколько месяцев, и последние дни его все время пытали. Если ты упомянешь об этом на Процессе или отстукаешь своим соседям, то мне, сам понимаешь, труба. Про Богрова я все объясню тебе позже. В-третьих, его провели мимо тебя и сказали ему, что ты тут, намеренно. В-четвертых, этот, как ты выразился, подходец придумал младший следователь Глеткин; воспользовался он им втайне от меня и вопреки моим строжайшим инструкциям.
Он умолк. Молчал и Рубашов, по-прежнему стоявший у кирпичной стены.
- Я бы не сделал подобной ошибки, - через несколько секунд заговорил Иванов, - и не потому, что я щажу твои чувства, а потому, что у меня другая тактика, - она диктуется твоей психологией. Последнее время, как я заметил, ты размышляешь о совести, о раскаянии - словом, тебя одолевает чувствительность. Совсем недавно ты пожертвовал Арловой - возможно, причина кроется в этом. Легко понять, что эпизод с Богровым мог лишь усилить твою угнетенность и толкнуть к дальнейшим морализаторским изыскам; однако Глеткин этого не понял: психология для него - дремучий лес. За последние десять или двенадцать дней он буквально прожужжал мне уши разговорами о действенности жестких методов. Видишь ли, он на тебя разозлился, потому что ты, нисколько не стесняясь, совал ему в нос драные носки; да он и отрабатывал-то только крестьян... Надеюсь, про Богрова тебе все ясно. Ну, а с коньяком и совсем просто: я хотел, чтобы ты подрепился после встряски, устроенной тебе Глеткиным. Опаивать тебя мне вовсе невыгодно. Невыгодно потому, то пьяный человек ничем не защищен от нравственных потрясений. А нравственные потрясения - благодатнейшая почва для твоего возвышенного морализаторства. Нет, ты нужен мне трезвый и логичный. Мне выгодно, чтобы всесторонне обдумал то положение, в котором оказался. Уверен: тогда - и только тогда - ты сделаешь вывод, что должен капитулировать.