За Тангой зеленая первобытность постепенно редеет, и видишь уже пейзаж окультуренный, тронутый плугом. Безбрежные, колючие, как ежи, плантации сизаля. Сизаль — это пучок зеленых колючих сабель. «Арматура» листа, прочные белые нити — сырье, из которого вьют самые прочные в мире веревки. И видимо, много надо миру веревок, если полдня справа и слева мы видим плантации, поселки рабочих, кипы срубленных листьев и золотистые космы волокон, которые надо сушить, трепать, и только потом это станет продуктом, за который Танзании платят золотой денежкой. Беда, однако, в том, что немалая часть плантаций принадлежит не Танзании. Хозяин плантации — европеец, управляет делами индиец или араб, черные африканцы рубят сизаль. Мы остановились спросить у работавших, далеко ли до лавки, где можно купить воды, и постояли с тремя сизальщиками. На вопрос, сколько они заработают в день, парень с племенными насечками на щеках сказал:
— Четыре шиллинга, сэр.
В дорожной лавке бутылка фруктовой воды стоила один шиллинг…
Район сизаля — это место, где земля начинает горбиться, холмиться и синеть вдалеке горами с мягкими плавными очертаниями. Уже нет дремоты от монотонности зелени. Глазу открылись большие пространства. Деревья и кустарники поредели, стали колючими и прозрачными. И хорошо видно: увешаны гнездами ткачиков и чем-то еще непонятным. Бегу посмотреть… Пасека! На деревьях как будто созрел урожай из дуплянок. Не сходя с места насчитал тридцать восемь первобытных ульев.
Земля из черной постепенно сделалась красной. Это особенно хорошо видно на обрывах и термитниках — огромных сооружениях, построенных насекомыми. У одного из термитников стояла голенастая птица. Миша затормозил. «Это же секретарь!» На голове перья, как у старинных писцов. Птица с любопытством глядела, как я наводил оптику. Потом побежала, но, чувствуя, что у фотографа ноги проворнее, оттолкнулась и полетела.
Не считая обезьян и уползавшей от огня черепахи, это была первая за тысячу километров живность для съемки. Конечно, большая дорога — не лучшее место увидеть зверя, но Африка уже не кишит животными, как, может, кто-нибудь думает.
* * *
Машина, на которой мы едем, называется «пежо-404». Французы бьют своих конкурентов — на африканских гонках автомобиль почти неизменно бывает первым. Африка покупает «пежо» и немецкий «фольксваген». Когда мы съезжаем с асфальта, убеждаемся: наша «волга» к бездорожью приспособлена лучше «пежо». Зато на асфальте «пежо» становится чудом. Я с опаской гляжу на красную полосу, которая набухает под циферблатом. При отметке «100 миль» (160 километров) лицо у Миши становится вдохновенным, как у охотника, который вот-вот настигнет добычу. Возражать бесполезно. Миша считает, что я на рязанских дорогах отстал от жизни. Но когда я чувствую, что машина, как самолет, вот-вот оторвется и полетит, я достаю вырезку из кенийской газеты. На снимке — результат скорой езды: машина — в лепешку и носорог — без движения. Картинка действует, но только самую малость. Сто двадцать километров. При этой скорости нас начинают обгонять даже «фольксвагены». Шоферы, особенно африканцы, с любопытством оглядываются: «Чего это они плетутся как черепахи?»