Ветерок стих, и свечи горели ярко и ровно. На каштанах белели пушистые стрелки.
Гоги принес свою скрипку, взмахнул смычком и заиграл «Цицинатэллу». Подпевать стали все — и лишь Анико, поставив локти на стол и опершись на руки подбородком, молчала и не сводила глаз со смуглого лица, черных усиков и блестящих глаз жениха.
— Давай, пойдем на Куру, — шепнул я Антонине. Она поднялась и пошла через двор, к воротам; в темноте светились ее волосы и белое платье.
Узкая улица привела нас к реке. Было тихо, тепло, вокруг белели каменные ограды; уходили ввысь черные тополя; звезды сидели на их острых верхушках.
Кура бежала, пенясь, глубоко внизу, и казалось, что дома вырастают прямо из пены.
За рекой на холмах я видел сотни огней. Светлячки автомобильных фар скользили по Верийскому спуску.
— У меня даже нет твоей фотографии, — сказала Антонина.
— Как же нет? А та, где я в парадном мундире?
— Ее утащили.
— Кто?
— Нина. А может быть — Хэльми.
— Зачем она им?
— Как зачем? Нина только о тебе говорит, а Хэльми называет своим «спасителем». Кстати, ты возьми ее адрес. Может, попадешь в Таллин, зайди. Она в университет поступает. Наверное, совсем взрослая…
— Мы с Ниной поссорились, — оказал я.
— Можно узнать, почему?
— Потому, что она сказала, ты — скрытная…
— А-а, вот оно что! — засмеялась Антонина. — Она просила, чтобы я ей прочла твои письма. А я не показываю их даже Стэлле. Удивляюсь девушкам: все свои письма читают друг другу. Зачем? Я буду писать тебе — помни, тебе одному, а не друзьям твоим и приятелям. Ах, зачем ты уезжаешь, Никита! — взяла она меня за руку.
Над нами ярко вспыхнул фонарь — и у меня словно раскрылись глаза; вместо девочки с перепачканными чернилами пальцами я увидел чудесную девушку — совсем другую, новую Антонину. Прежней, той Антонине я мог сказать, что у нее выпачкан нос или порван чулок. На эту девушку я смотрел, как на утенка из сказки, вдруг ставшего лебедем.
— Что же ты молчишь? — спросила она.
— Антонина!
— Ну, да, Антонина. А дальше — что?
Я хотел сказать ей, что мне больше не хочется уезжать в Ленинград, что я не могу теперь жить далеко от нее многие месяцы, год! Но не то получилось. Сказал:
— Ты… лучше всех, Антонина.
— Это тебе только кажется.
— Нет, нет… не кажется, дорогая! («дорогой» я назвал ее в первый раз).
— А вот ты для меня давно лучше всех… — сказала она. — И я не знаю, как буду жить без тебя, мой хороший…
Фонарь погас. Погасли цепочки огней на том берегу. Ярче засветились звезды над нами.
* * *
Рука об руку мы вернулись к друзьям. В доме было темно. Свечи на столе догорали. Фрол пел «Вечер на рейде», нашу любимую песню. Гоги ушел провожать Анико. Антонина крепко сжала, прощаясь, мне руку и бережно повела деда к фаэтону, ожидавшему их у ворот. Фаэтонов осталось всего три-четыре на город, но Шалва Христофорович не любил машин. Покой тихой улицы нарушил цокот копыт.