— Не радуйся! Если антифиделисты вернутся, они повесят тебя вверх ногами.
— И тебя за твои плакаты повесят, — успокоил писатель.
— Хо-хо-хо! Будем висеть рядом. У нас всегда найдется, о чем поболтать в раю, дружище! — Он отпрянул от стойки и драматически вскинул руки: — О! Вот видишь, какая несправедливость! Плакаты, которые будут стоить мне жизни, из рук рвут, а шедеврами я должен любоваться сам! — Но неожиданно он заговорил серьезно: — «Непонятны массам...» Я согласен: теперь нужно писать как-то иначе. Нужно заставить звучать эти проклятые краски, чтобы они рыдали и смеялись, молили о пощаде и проклинали. Но как это сделать? Может, установить за холстом магнитофон? — Он снова припал к стойке: — Еще бутылочку, мое чудо! Не слушай этого старика, он уже ни на что не способен, из него труха сыплется. Лучше скажи, когда ты будешь мне позировать?
Мартин сграбастал девушку пухлыми руками. Грациэлла вывернулась, тряхнула головой:
— Охота была! Все равно нарисуете с одним глазом или с двумя головами!
— Это ж действительно так! — согласился художник. — Одна твоя головка — индейская статуэтка из Баракоа, а другая — голова мудреца и насмешника. А твои глаза — о! — когда я смотрю, то удивляюсь, как даже один умещается на твоей мордашке. Приходи в мою мансарду, и я выгоню вон всех своих натурщиц.
Грациэлла снова ускользнула от его рук.
— И не надейтесь, сеньор художник! Мне хватит одной головы и маловато одного глаза.
«Да она не так проста! — подумала Бланка. — Кто она в прошлом? Девчонка из рыбацкого поселка, пришедшая в город в поисках легкой жизни, или такой же осколок, как я?»
Толстяк глотнул из бутылки. Снова в его горле забулькало.
— Вот так рассуждают «массы», — вздохнул он. — Тогда выходи за меня замуж.
— А вдруг у нас родятся абстрактные дети?
— Ну, это совсем не так уж плохо. Реальные — куда опасней... — Мартин повернулся к Альдо, неторопливо оглядел Бланку. Громко спросил: — А это что за красотка? Пожалуй, в качестве натурщицы... Если без воинственных атрибутов...
— Уймись, — досадливо оборвал его писатель. — Ты годишься сеньорите Бланке в отцы.
— Не преувеличивай. В старшие братья... Ладно, пойдем тогда с тобой, старая песочница. Дома у меня кое-что есть в бутылочке.
— Мне нужно работать.
— Чушь! — Мартин подхватил старика под руку. — Ты расскажешь о своем будущем шедевре, а я покажу тебе мои — те самые, которые не хотят покупать эти подлецы. Пошли! Прощайте, серны!
Бланка смотрела им вслед. «Такие разные... И каждый несет в себе частицу творческого духа... Значит, есть в них что-то общее...» Она снова склонилась над блокнотом. У нее стало привычкой записывать мысли и образы, возникающие в голове. Ее увлекал сам процесс, формулирование обрывков мыслей. Иногда вереницы слов непроизвольно превращались в строки стихов. Вот и сейчас: