— Чарли, — спросил я, — зачем вы бьете бокалы?
Он ужасно смутился.
— Мне сказали, что это русская привычка — каждый бокал разбивать, — отвечал он.
— Если она и «русская», — сказал я, — то, во всяком случае, дурная привычка. И в обществе она не принята. Тем более что это наполеоновский сервиз и второго нет даже в музеях.
Он извинялся и горевал как ребенок, но больше посуды не бил.
Они сходятся к десяти.
Быстрые, взволнованные, решительные.
Кафе ДД, маленькое и уютное, набито ими до отказу. Но столы пусты. Они ничего не заказывают. Не до этого. Тут миллионные перспективы, а вы хотите, чтобы они чай с пирожными пили. Никогда!
— Что? Вы угощаете? В таком случае я присяду на минутку.
Он садится.
— Мылом интересуетесь?
— Нет.
— А «Кэмэл»?
— Не надо.
— Есть бюстгальтеры.
— Тоже нет.
— А виски?
— Да мне ничего не надо.
— Как это ничего? Что вам, пару тысяч заработка мешают?
— Да видите ли… я не коммерсант.
— А вы думаете, я коммерсант? Я парикмахер. Я же вас стриг в субботу.
— Ну конечно, я помню. Вас зовут Моня.
— Вот-вот. Чем же вы интересуетесь?
— Бытом.
— Быт? Что это? Можно достать. Сколько вам надо?
— Сто ящиков.
— Подождите меня здесь. Я приведу одного человека, у него есть. Мои 15 %. О'кей?
— О'кей.
Нет, лучше выйти на улицу.
— Ого, как здесь кипит, как бурлит… — говорю я.
— Суп из супников, — брезгливо острит один из приятелей.
— Почему?
— Да ты посмотри на этих парней в клетчатых голубых пиджаках с розовыми галстучками. Это же все супники.
— А что такое супники? — наивно спрашиваю я.
— Ну… Альфонсы. Их бабы содержат.
Народу здесь великое множество. Они собираются группами и парами, перекликаются через улицу, забегают в подворотню, подъезжают на рикшах. Неожиданно выворачиваются из-за вашей спины. И так же быстро исчезают куда-то…
— Драфт? — Головы? — Джон Хэйг? — Сколько? — Липа!
— Почему липа?
— Потому что беженцы из Хонкью делают это виски.
— Да нет! Я говорю за бисквиты. Вы же только что бисквиты предлагали?
— Это не я. У меня ножи для бритья. А что вам надо?
— У меня кремни для зажигалок. Я сам продаю.
Страшные галицийские евреи, рыжие и веснушчатые, в круглых широкополых шляпах, точно сошедшие со старых гравюр, изображающих гетто. Они задумчиво крутят свои длинные библейские пейсы и, наматывая их на пальцы, тихо журчат, собираясь кучками. «Нашим» они не верят. Они держатся особняком и делают дела только между собой. Их интересует «голд». Драфты. Переводы. Валюта. Деньги. Они торгуют только деньгами.
— Идзь до дзябла…
— Не заврачай мне гловы.
Это поляки. Польские евреи. Они говорят охотно и вежливо. Кланяясь, снимают шляпу, улыбаются. Одеты они бедно, но тщательно. Из добрых лодзинских материалов в немного длинных пиджаках, по тогдашней берлинской моде, уже изношенных, но еще полных достоинства. Их глаза горят голодным блеском, но обращаются они очень мягко.