— Я брошу пить, найду работу, осмотрюсь, займусь бизнесом…
По неписаному закону каждый шаг к спасению имел свою цену. С пятого дня абсолютной трезвости, начинались совместные ужины. Через неделю дело доходило до долгих мирных бесед. Через две недели — до секса.
— Я — сволочь, подонок, тварь. Но ради тебя я исправлюсь. Ради тебя я брошу пить…
Ужас сладких слов крылся в неприкрытом цинизме, с которым Генка использовал Таню. Без оваций, восхищенных взглядов и поддержки совершать подвиги Юрченко не желал, поэтому превращал бывшую жену в группу поддержки, спасательный круг, в якорь.
А чтобы якорь не оторвался, его хорошо приковали толстой цепью страха.
– Пока я сам от тебя не откажусь, ты моя и будешь делать то, что я скажу, — установил Генка правила игры. И неукоснительно их придерживался, на корню пресекая попытки Тани жить отдельно.
— Почему ты его не бросишь? Не снимешь квартиру? Не заживешь нормально? — спрашивала мама и подружки.
Подружкам Таня говорила полуправду, маме врала. Зачем ей, нечаянно обретшей счастье на пятом десятке знать, что пьяный идиот шантажирует ее дочь: грозит убить детей, спалить себя. Что некоторые неприятные происшествия, с виду случайные, на самом деле подстроены специально и могли закончиться очень и очень плохо.
— Танечка, ты мне веришь? — рвался в очередное спасение Генка.
— Конечно, верю, что мне еще остается, — не поворачивая головы, кивнула Таня. Самым ужасным было равнодушие, все сильнее овладевавшее ею. Хотелось: забиться в угол, зажать руки между коленями и завыть. Тихо, надрывно завыть от бессмысленности, беспомощности, от невозможности найти выход из создавшегося положения.
— У нас все будет хорошо. Будут деньги, машина, шмотки…
— Да, да.
Сказать «нет» Таня не могла, хоть и знала, что ничего у них с Генкой никогда уже не получится. Порознь — возможно. Вместе — никогда. При мысли, что с бывшим мужем надо лечь в постель, к горлу подступала тошнота. Пальцы сами собой сжимались в кулаки.
Но чувства — чувствами, а лишить человека надежды; оттолкнуть протянутую за помощью руку, было поступком низким. Сила, большая, чем жалость к себе, удерживала от демонстраций. От отказа. От готовых сорваться с губ признаний: «Ты мне не нужен…ты мне противен…омерзителен…Я тебя боюсь».
— У нас все будет хорошо, — как заклинание повторил Генка и, усмотрев в Таниной спине протест, удостоверился, — правда?
— Посмотрим, — уронила Таня тяжело.
— Нечего смотреть! Если ты меня бросишь, я погибну, но сначала убью детей.
«Если не брошу, погибну сама…» … — мысли о смерти, своей или Генкиной, в последнее время немного отступили. Все больше Таню занимали судьба Надин Матвеевой, роман о 1906 годе и хлопоты в чужом доме.