Она расплакалась и, держась за печень, прошлепала на кухню. Закурила. Денис не показывался из своей норы, а мы пили на кухне ужасный растворимый кофе — дешевый суррогат с овсом и цикорием, который мой отец называл «лошадиный напиток». Она продолжала: «Он совсем стал неуправляем за последние два дня. Приставил замок на двери в свою комнату, будто я чужая. Я понимаю, что начался переходный возраст, но все-таки: С ужасом думаю, что дальше будет. Я вижу, что у его сверстников и эти видеоигры, и велосипеды, не говоря уж об одежде. Он у меня скромно одет, я вижу, я все понимаю, мой сын недополучает многого, и стыдно мне, — она опять расплакалась, — но что я могу сделать? Господи, что? У меня тоже нет многого, и я уже не женщина, а пугало огородное — Вы посмотрите на меня:» Мне было нестерпимо больно и неловко. Я бросился утешать ее, я бормотал: «Я знаю этот возраст, когда птенцы еще шире раскрывают клювы. Это не лучшие проявления, но ведь они хотят быть первыми во всем, им еще плохо знакома иерархия взрослого мира. Сволочного, надо заметить, мира. Особенно сейчас:» Я наговорил еще много чепухи. Мне было не по себе. Никогда не предполагал, что Денис может капризничать и протестовать в такой форме. Я до сих пор не знал Дениса, и если бы я был тогда богат, то подписал бы, не раздумывая, чек на круглую сумму для шлифовки достоинства. Что говорить, я тоже молод, мне тоже чертовски нужны деньги. Много денег. Когда-нибудь я куплю себе саксофон, выйду на отвесную скалу и начну играть свое одиночество для Бога, среди горящих комет и блуждающих звезд. Да и не сам ли я звезда блуждающая? Снова приходит эта странная мелодия — «Не плачь по мне Аргентина». Какие падшие ангелы любят слушать эти обрывающиеся на полуслове цитаты? Мои чувства тоже превращаются в музыку, но кто-то мгновенно крадет ее, а я уже бессилен записать и воспроизвести: Сколько еще бессонных европейских ночей я проведу в бессознательных поисках забытой мелодии, не находя себе места ни в шумных ночных клубах, ни в мистической отстраненности британского Гластонбари.
Мама Дениса глотала слезы, молчала, курила. Сумка с больничными пожитками стояла в прихожей. В дверях кухни наконец-то появился наш взлохмаченный домашний деспот. Он смешно почесал за ухом и, пряча виноватые глаза, вымолвил тихо, буднично: «Мама, а тапки-то ты забыла положить:» «Да, тапочки я забыла,» — засуетилась мать и, затушив дрожащей рукой сигарету, принесла из спальни газетный сверток, долго затискивала его в набитую сумку и виновато бормотала последние напутствия сыну. «И вот еще, — мать просеменила на кухню, выложила на стол деньги из кошелька, — вот, все, что осталось:» Денис отвернулся, сделал вид, что не слышал последней фразы. Я безрезультатно упрашивал бедную женщину взять обратно эти цветные бумажки.