Одно из моих самых ярких воспоминаний того времени относится к снабжению водой, точнее, его отсутствию. Как я помню, воды постоянно не хватало, и нам приходилось даже воровать ее. Между бараками номер тридцать и тридцать один располагался колодец с отличной питьевой водой, но она предназначалась для лагерного начальства, поэтому военнопленным запрещалось пользоваться колодцем. Для того чтобы набрать воды, нам приходилось, подвергая себя риску, ползти по специально прорытому подкопу под ограждением из колючей проволоки, проявляя чудеса изворотливости. Мне пришлось проделать такое путешествие несколько раз, пока однажды меня не поймал и не избил до потери сознания караульный, который вдруг оказался у меня над головой как раз в тот момент, когда я только успел наполнить свою флягу. Для того чтобы добыть воду, приходилось сначала спуститься на глубину около двух метров, а потом вылезти на поверхность. Поэтому, возвращаясь назад в барак, прижимая к себе флягу с драгоценной жидкостью, ты сознавал, что владеешь сокровищем, цена которого удваивалась после того, как ты видел, что к вам направляется разъяренный часовой. А ведь еще нужно было проскользнуть сквозь дыру в заборе, затем проникнуть в дверь барака, где обычно удавалось скрываться достаточное время, пока ярость охранника несколько поутихнет.
Однажды в партии вновь прибывших военнопленных я увидел Вальтера, своего бывшего товарища по бегству из первого плена. Он был настолько тяжело ранен, что я сразу понял, что здесь, без должного лечения и ухода, ему ни за что не удастся поправиться. Когда Вальтер умер, мы похоронили его на специально для этого отведенном участке территории лагеря, где уже лежали сотни других жертв, погибших от ранений, тифа и дизентерии. Я считаю, что не важно, где человек умирает, но смерть в изгнании или в плену несет в себе особенно острый дух трагедии. В случае с Вальтером эта трагедия тяжело ударила и по мне, поскольку мы разделили с ним столько опасностей и надежд.
27 июля 1944 года примерно полторы тысячи пленных, в том числе и меня, перевели из Минска в Смоленск. Нас отвели на станцию, где посадили в пульмановские вагоны из расчета по сто человек в большой вагон и по пятьдесят — в маленький. По пути больных отделяли от здоровых, чтобы избежать эпидемий дизентерии и тифа. Путешествие я начал как здоровый человек, а закончил его уже в другой категории.
В поезде нам давали сухари и американскую тушенку, но совсем не давали воды. После трех дней такого путешествия все мы буквально умирали от жажды, но на все наши просьбы принести воды охрана отвечала решительным отказом. Они коротко заявили, что это запрещено. Возможно, та вода, что мы везли с собой, не годилась для питья, а качество воды в местных колодцах тоже вызывало сомнения, но если целью этого была забота о нашем здоровье, то все это имело прямо противоположные результаты. По прибытии в Смоленск нас построили у здания станции и повели через весь город. Жители, воспользовавшись случаем, кидали в нас камнями и комками грязи, плевались и покрывали нас самой отборной бранью, на какую были способны. (Было за что: Смоленск немцы, отступая, сильно разрушили (город был освобожден 25 сентября 1943 г.). Во время оккупации творились зверские насилия над жителями Смоленска — многие тысячи были повешены, расстреляны, задушены газами в душегубках. — Ред.) Я уже успел привыкнуть к такому обращению, но в голове всегда продолжала биться опасливая мысль о том, как бы эта толпа не бросилась на нашу колонну и не завязала потасовку с целью отбить нас у конвоя и линчевать на месте.