; «Их опыт — это пример доселе неизведанного духовного одиночества в чуждой, иностранной среде»
[137]; «Из всех этих потерянных и разрушенных судеб русские эмигрантские дети были самыми лишними и самыми потерянными. О них никто на Западе не говорил, никто не думал, никто не писал. У „потерянных“ героев Ремарка и Хемингуэя было отечество, их мятущиеся сердца были разбиты у себя дома. В довершение всего нигде разрыв между отцами и детьми не был так глубок, как в эмиграции»
[138].
Несложно заметить, что основной интригой истории «молодой эмигрантской литературы» оказывается «разрыв», «полемика», «спор», «конфликт». За стереотипными формулами литературных конфликтов, о которых мы уже говорили, — «отцы и дети», «традиция и новация» — скрываются отсылки к вопросам, горячо обсуждавшимся в межвоенные годы, и едва ли не с еще большей эмоциональностью акцентированным в книге Варшавского. Предметом исследования нередко становятся публичные дискуссии (статьи Адамовича и Ходасевича о «молодой литературе»[139]) и скрытые противостояния (история взаимоотношений «молодых» и «старших»[140], или Набокова и авторов журнала «Числа»[141]). Но даже когда реконструкция того или иного конфликта не преподносится как основная исследовательская задача, повествование строится вокруг конфликтных зон: бедность, изолированность, отсутствие читателя, отсутствие издателя, закрытость всех возможных «путей в литературу» — русскую, эмигрантскую или французскую. Рассказываемая таким образом история — это прежде всего история противостояния: тяготам эмиграции, оккупировавшим литературное пространство «старшим», более успешным литераторам-сверстникам и т. д., вне зависимости от того, на чьей стороне предпочтет оказаться исследователь. История противостояния может сочувственно переписываться или, наоборот, оспариваться («Существенно важным был, конечно, тот факт, что и ведущие издания в Париже стали чаще открывать свои страницы для литераторов так называемого „второго“ поколения эмиграции. Парижские „Числа“, появившись <…> в необычайно богатом, подчеркнуто эстетическом оформлении, <…> осуществили сотрудничество всех эмигрантских поколений (в том числе и „незамеченного“, по само-оплакивающему выражению B. C. Варшавского)»[142]), однако образ «молодой литературы» («незамеченного поколения», «парижской ноты») не становится отчетливей.
В этой истории агрессивной асоциальное™, интенсивного сопротивления непобедимым обстоятельствам собственно литературность приобретает особые очертания. Оппозиция «содержание-форма» здесь становится особенно значимой. Изощренная «форма» в данном случае столь же неприемлема, как и формализация отношений в «товарищеском» литературном сообществе, как любая оформленность вообще. «Новое содержание», лишенное «новой формы», размывается до «вечных тем», удерживается на высоте «главных вопросов» и на глубине «внутренних проблем личности». Через призму мессианской риторики такое «экзистенциальное внедрение в личность, в самые глубокие ее извивы, самое сокровенное и скрытое, в последние ее вопрошания, стенания и метафизическое отчаяние» выглядит как «исполнение эмигрантского задания своей литературе: стать существенным дополнением и коррективом к искусству метрополии, к тому, чего в нем не было или было недостаточно»