Вставало утро, небо на востоке налилось алым.
Грехов бросил взгляд на циферблат бортового хронометра: с момента вылета прошло семь часов.
РАССКАЗЫВАЕТ СТОГОВ
После четвертого или пятого часа полета на тебя накатывает тупая усталость. Сперва вроде ни черта не чувствуешь, а после начинаешь замечать боль в спине, покалывания, ноги немеют, спину сводит. А в самом конце полета приходит сладкая усталость, разнеживающая такая теплынь, сон… Тут и до обморока недалеко.
Море под нами отливало металлическим блеском. В рассеянном свете утра я увидел по курсу скопление облаков: там был остров.
Грехов точно вышел на полосу, притер машину к земле. Моя кабина полезла вверх, заднее колесо запрыгало по щебенке, завизжали тормоза.
Неподалеку, между сараев, стояла машина Навроцкого, уже накрытая маскировочной сетью. Рядом разгуливал Навроцкий, словно он и не летал никуда.
«Как огонек над Берлином?» — спросил механик.
«Нормально, — ответил Грехов. — Нормальный огонек».
Подъехала машина. В ней сидели комиссар и командир полка, который даже комбинезон не успел снять.
Мы стояли в строю, и Грехов докладывал о выполнении задания. Кожей я ощущал, как солнце набирает силу. Возле нас вертелась увечная собачонка. Подбежала к заднему колесу, глядя на нас, задрала ногу, оросила «дутик» и побежала на другую стоянку.
«Когда снаряды стали лопаться прямо по курсу, — сказал Рябцев, — я подумал, всем нам карачун пришел».
«Нет, — сказал Грехов, поправляя шлемофон под головой, — я так не думал…»
«Почему?» — спросил Рябцев.
Грехов не ответил.
Я приподнялся на локте: командир уже спал.
Скоро и другие машины вернулись. Мимо нас следом за своим командиром, распустив комбинезоны, шли парни из экипажа капитана Рытова. Рытовские парни так и помнятся мне — экипажем, а не каждый в отдельности.
Командир — огромный, по-мужицки широкий в кости, с тяжелым лицом. Руки, ноги — все большое; не сапоги — колоды. Это был молчаливый, угрюмый пилот. Его уважали в полку, некоторые побаивались. Штурман лейтенант Кахидзе тоже был высокий, но по-мальчишески высокий. Длинный, хочется сказать. Какая-то юношеская была в нем стать. Ну прямо молодой грузинский князь! Радистом в экипаже был мой тезка и землячок Паша Рассохин, добродушный увалень — спал на ходу. Стрелком у них летал миловидный мальчик Гриша Колышкин: румянец во всю щеку, длинные девичьи ресницы, лицо чистое, нежное — ни одной резкой черты. И росточка был небольшого. Хотя сразу не скажешь, какой у него рост, потому что он всегда был рядом с этими верзилами.