— Считаете ли вы, сыны Эфиопии, шаха великой персидской державы выше своего господина?
— Да, ваше величество, — отозвался один из евнухов.
— Нет никого выше Аллаха и великого Надир-шаха! — воскликнул другой.
— Машалла! — выразил удовольствие Надир-шах. — Я верю вам, мои преданные рабы, ибо на рабах, как на могучем основании, стоит всякое государство. Сила и преданность рабов укрепляют могущество моей великой империи. Но рабы гарема — не только наша основа, но и «глаза и уши», которые следят за каждым движением жён и наложниц, за их мыслями и чувствами. Я же поручаю вам душу моего старшего сына, вашего господина Реза-Кули-мирзы. Что бы он ни делал, что бы ни произносил, с кем бы ни встречался, что бы ни пил, ни ел, — обо всём я должен знать. Вы будете обо всём докладывать моему человеку, а он — мне. Вы меня поняли?
— Да, ваше величество, мы всё хорошо поняли…
— Ваше величество, мы, преданные ваши рабы, выполним ваше приказание с рабским усердием и благоговейным почтением нашего великого, солнцеликого шах-ин-шаха, — подтвердил другой евнух.
— Ладно, идите, служите мирзе, не давая заподозрить, что души ваши и совесть принадлежат мне. Я вознагражу вас достойно…
Евнухи раскланялись и покинули покои Надир-шаха.
На другой день после завтрака войска двинулись по дороге в Гилян, к побережью Каспия. Путь этот вёл Надир-шаха в завоёванные им страны и освобождённые персидские провинции. Пять лет назад там, в Закавказье и на берегах Каспия, сотрясали его воины крепости и монастыри Армении и Грузии, Баку, Шемахи, Дербента. Всё тогда валилось к ногам великого полководца Персии. Сила и могущество его заставили князей и ханов съехаться в Муганскую степь и надеть на его голову корону шаха. Но уступил два года назад Ибрахим-хан — брат Надир-шаха — весь Дагестан, и сам погиб бесславно. Надир-шах поклялся на мече отомстить вероломным горцам…
В день 27 июня 1741 года — первой годовщины памяти Артемия Волынского и его конфидентов — потянулись с утра к Самсоньевской церкви пешие и конные жители Санкт-Петербурга. Василий Никитич Татищев, недавно освобождённый из Петропавловской крепости, переживший лютую казнь своих соратников, смерть императрицы, арест и ссылку Бирона, возведение на престол малолетнего государя с его регентшей Анной Леопольдовной, теперь с охладевшим сердцем и пустотой в душе шёл по обочине дороги к Самсонию. В тесном сыром каземате он настолько устал, что не находил даже в себе сил ожесточиться на несправедливость по отношению к нему. Он думал о том, что теперь в Петербурге, кроме его семьи, нет никого, кому он мог бы протянуть руку или похлопать по плечу.