У церкви толпился народ. Прежде чем войти в неё, люди направлялись в боковой палисадник, где за оградой зозвышался земляной холм, покрытый венками. На деревянном кресте чётко вырисовывалась надпись: «Во имя триехъ лицехъ Единаго Бога здесь лежит Артемий Петровичъ Волынской которой жизни своея имел 51 год. Представился июня 27 день 1740 года. Тут же погребены Андрей Фёдорович Хрущов и Пётр Еропкин».
Татищев положил на могилу цветы, постоял немного, затем отправился внутрь церкви, зажёг три свечи в память об усопших. Вышел из неё наполненный чувством жалости, слёзы на глазах промокнул платочком. Потеплело на сердце у старого генерал-поручика — жить захотелось. Отойдя от церкви, увидел целый кортеж царских карет, запряжённых шестёрками рысаков. В первой — императорская челядь: дети, девки нарядные; во второй — Анна Леопольдовна, в третьей — дочь Петра Великого Елизавета. Остановился Василий Никитич, отвесил поклон и услышал звонкий голос дочери Петра:
— Василий Никитич, где же вы затерялись-то?! А мы вас ищем…
Кареты пронеслись мимо. Татищев посмотрел им вслед, проворчал себе под нос:
— Ищете, как же, век бы вас не видать, искателей таких…
Было это в день поминовения, а через недельку приехали за Татищевым люди из императорского дворца, пригласили в повозку и отвезли к Остерману. Глава кабинета министров, преданный слуга Бирона, сидел, как и прежде, на своём месте. Татищев удивился, не скрывая неприязни к хитрому и коварному царедворцу:
— Иные мрут и в глухой безвестности тонут, а с вас, как с гуся вода…
— Чист душой и совестью, оттого и не липнет ко мне никакая скверна. Многим я досадил, но многих и освободил. Ты-то, Василий Никитич, тоже мне своим освобождением обязан. Если б не я, то никто бы и не вспомнил о тебе, так бы и сидел в каземате. Это ведь я Анне Леопольдовне о тебе словцо замолвил…
— Ну, Андрей Иванович, не думаю, чтобы ты сделал это ради особого расположения ко мне. Коль столь уважаешь меня — что же ты позволил оклеветать меня Бирону и его прихвостням? Теперь-то мне известно, что сам обер-камергер вместе с Шембергом науськивали на меня уральских заводчиков, воевод и всяких прочих господ. Это по их наущению сыпались лживые доносы в твою канцелярию… Ладно, Андрей Иванович, не клони лоб и глаза не прячь. Скажи правду, чего ради за меня перед регентшей хлопотал? Зачем я тебе понадобился?
— Ясно, Василий Никитич, что не только ради личных симпатий к тебе отправился я к регентше. Обстановка сложилась, что пришлось вспомнить мне о Татищеве. В Персии посол наш, Калушкин, помер… Считай, два года астраханский губернатор Голицын без посланника обходился. Толмач Братищев исполнял обязанности дипломата. Но нынче без своего человека в Персии никак нельзя. По последним сведениям, Надир-шах направился из Тегерана в Дербент. Вот, посмотри, — Остерман пододвинул бумагу к Татищеву. — Князь Голыцын пишет: Надир-шах собирается идти войной на лезгинцев, подтягивает войска к российским границам… Надо бы как можно быстрее укрепить русскую дипломатию при персидском шахе.