Джигиты дружно засмеялись. Берек-хан подождал, пока они успокоятся, сказал внушительно:
— Завтра отправимся к горам за лошадями. Готовьте в дорогу своих коней…
Татищев, с сопровождающими его офицерами и посланником через неделю был в Астрахани. Только успел губернатор в баньке побывать, в церкви помолиться и гостей пригласить на ужни, как явился к нему курьер, прискакавший из Санкт-Петербурга. Свиток опечатанный подал, сам плюхнулся в кресло, забыв раздеться:
— Ваше высокоблагородие, переворот в Петербурге! Елизавета — Петра Великого дочь — ныне на трон водворились!
— Да брось ты! — не поверил Татищев, однако сам сел напротив курьера, потребовал строго: — А ну, рассказывай всё по порядку, да токмо не ври — шею сломаю!
— Ну зачем мне врать? — обиделся курьер. — Проку мне от этого никакого не будет, а только один вред.
— Рассказывай, не тяни, — поторопил его Татищев.
— Да уж как легло на душу, так и доложу вам. Что сам видел, что от других слышал, а токмо во всём правда одна, без всяких прикрас. С коллегии начну, где пребывал я каждодневно, да всё замечал — это Андрей Иванович Остерман и князь Черкасский всё шепчутся промеж собой, всё глядят на улицу в окна. Перепуганы оба, как коты от брошенного в них веника. Я тоже не заметно подошёл к окну, гляжу, на площади тьма-тьмущая гвардейцев. Ушёл из коллегии в гостиницу, а там тоже ходят господа на цыпочках и пальцы к губам прикладывают: цыц, мол, ни слова ни о чём. Ночью, слышу, шум на набережной, а утром крики радостные: «Виват Елизавете — российской императрице!» Как? Что? — люди с ума сходят — знать хотят все подробности. Куда ни шагни — всюду о ней, и о том, как было. Сама-то ома, Елизавета Петровна, никак не могла решиться на отчаянный шаг, чтобы, власть захватить, и стать самодержавной царицей. А тут французский посланник, маркиз де-ля Шетарди пожаловал к ней…
— Знаю такого, продолжай, — ответил Татищев.
— Шетарди ей и говорит: «Ваше императорское высочество, не хочу вас пугать, но должен предупредить о грозящей вам опасности. Узнал я из верного источника, что вас хотят упрятать в монастырь!» «И кто же эти люди?» — спрашивает цесаревна, а Шетарди в ответ: «Остерман, Головкин, Левенвольде, Миних. Советую вам немедленно действовать!» — «А ну как дело сорвётся?» — усомнилась она. А он говорит ей на это: «Ну что ж, положим, дело сорвётся, но всё равно вам не избежать монастыря!» «Хорошо, я согласна на всё», — говорит цесаревна. Уйдя от цесаревны, маркиз де-ля Шетарди передал через своего секретаря червонцы для гвардейцев. Ночью врач Лесток побывал у цесаревны и застал её перед образом Богоматери. Елизавета молилась, прося благословения на свой дерзкий вызов, который намеревалась совершить этой ночью. Зная, что в случае неудачи её ждёт смертная казнь, она обещала божьей матери, если добьётся императорского престола, навсегда отменить смертную казнь. Перевалило за два часа ночи, когда к ней во дворец начали съезжаться все её приверженцы. На Елизавете, рискующей жизнью, не было лица, бледность разлилась по щекам, но голубые глаза горели горячим огнём, и грудь поднималась от вздохов. Лесток прикрепил к её платью орден Святой Екатерины и серебряный крест. Заговорщики с трудом дождались, когда она наденет шубу, — помогли ей, и она следом за ними вышла во двор и села в сани. С ней рядом расположился Лесток, а Воронцов и Шуваловы встали на запятки. В других санях разместились Алексей Разумовский и Василий Салтыков с тремя гренадерами сзади.