Старшин сын не сказал ничего больше и ушел задумавшись, словно ему в голову пришла какая-то новая мысль. И Ван-Лун сидел и курил трубку, гордясь тем, что и в старости он сделал то, что хотел.
Когда пришел младший сын, наступила уже ночь, — и он также пришел один. Ван-Лун сидел в средней комнате, и на столе горели красные свечи; он сидел и курил, а Цветок Груши сидела против него за столом, спокойно сложив руки на коленях. Иногда она взглядывала на Ван-Луна, прямо и без кокетства, как смотрит ребенок, и он не спускал с нее глаз и гордился своим поступком.
Вдруг перед ним появился младший сын, вынырнув из темноты двора, и никто не заметил, как он вошел. Он стоял, как-то странно пригнувшись, и Ван-Лун, сам не зная почему, вдруг вспомнил когда-то виденную им пантеру, которую поймали в горах и привезли в деревню: она была связана, но изогнулась словно для прыжка, и глаза у нее горели, — и глаза юноши горели, не отрываясь от глаз отца.
И брови его, не по возрасту густые и черные, были злобно нахмурены и черной полосой сошлись над переносицей. Так он стоял и наконец промолвил тихим, сдавленным голосом:
— Теперь я уйду в солдаты… Я уйду в солдаты.
Но он не смотрел на девушку, а только на отца, и Ван-Лун, вовсе не боявшийся ни старшего, ни среднего сына, вдруг испугался младшего, на которого почти не обращал внимания с тех пор, как он родился.
Ван-Лун заикался и бормотал и хотел заговорить, но не мог произнести ни слова и растерянно смотрел на сына. А сын повторял снова и снова:
— Теперь я уйду. Теперь я уйду.
Вдруг он повернулся и взглянул на девушку, и она ответила ему взглядом, потом вся сжалась и закрыла лицо обеими руками, чтобы не видеть его. Тогда молодой человек с трудом отвел от нее глаза и одним прыжком выскочил из комнаты. Ван-Лун посмотрел ему вслед, в темный квадрат двери, отворенной в черноту летней ночи, но он уже ушел, и снова все стало тихо.
Наконец он повернулся к девушке. Вся его гордость исчезла, и он сказал ей смиренно и кротко, с великой печалью:
— Я слишком стар для тебя, сердце мое, и хорошо знаю это. Я стар, очень стар.
Но девушка отняла руки от лица и закричала так страстно, как ему еще не приходилось слышать:
— Молодые люди жестоки, я больше люблю стариков!
На утро следующего дня младший сын Ван-Луна ушел неизвестно куда.
Как осень ненадолго вспыхивает летним теплом перед наступлением зимнего сна, так было и с недолгой любовью Ван-Луна к Цветку Груши. Кончилась короткая вспышка, и страсть умерла в нем: он любил ее, но уже бесстрастно.
Когда страсть в нем угасла, он остыл и сразу состарился. Однако он любил ее, и для него было отрадой, что она живет у него на дворе и преданно, не по летам терпеливо, служит ему, и он был неизменно добр к ней. И его любовь к ней все больше и больше походила на любовь отца к дочери.