— Да, дедушка, — отвечали они нестройным хором.
А он спрашивал снова:
— А учите вы Четверокнижие?
Они смеялись с откровенным презрением молодости к старику и отвечали:
— Нет, дедушка, никто уже не учит Четверокнижия после революции.
И он отвечал в раздумьи:
— Да, я слышал о революции, но всю мою жизнь я столько работал, что мне было не до нее. Нужно было думать о земле.
Внуки старались сдержать смех, и наконец Ван-Лун вставал, чувствуя себя только гостем у своих сыновей.
Прошло еще немного времени, и он уже не ходил навещать сыновей, но спрашивал иногда Кукушку:
— Помирились ли мои невестки теперь, когда прошло столько времени?
И Кукушка, плюнув на землю, отвечала:
— Помирились? Они словно две кошки следят друг за другом. Но старшему сыну надоели жалобы жены то на одно, то на другое: она чересчур добродетельная женщина и надоедает мужу, вечно толкуя о том, что делалось в доме ее отца. Говорят, что он берет вторую жену. Он часто ходит в чайные дома.
— Вот как! — сказал Ван-Лун.
Ему хотелось подумать об этом, но почему-то у него пропал интерес к делам сыновей, и незаметно для себя он начал думать о чае и о том, что от свежего весеннего ветра зябнут его плечи.
В другой раз он спросил Кукушку:
— Нет ли известий от моего младшего сына?
И Кукушка ответила, потому что не было во дворах ничего такого, чего не было бы ей известно:
— Он не пишет писем, но иногда кто-нибудь приезжает с Юга, и говорят, что он служит в армии и занимает важное место в этой, как ее называют, революции. Но что это такое, я не знаю, — может быть, какое-нибудь дело.
И снова Ван-Лун сказал:
— Вот как!
Ему хотелось об этом подумать, но спускались сумерки, и кости его ныли в сыром и прохладном после заката воздухе. Ум его стал непостоянен, и он не мог думать подолгу о чем-нибудь одном. И его дряхлое тело нуждалось в пище и горячем чае гораздо сильнее, чем во всем другом. И ночью, когда ему было холодно, теплое молодое тело девушки прижималось к нему и согревало его в старости своей теплотой.
Так весна проходила за весной, и с каждым годом все более и более смутно он ощущал ее приближение. Но все же одно еще жило в нем, и это была его любовь к своей земле. Он ушел от нее, устроил свой дом в городе и был богат. Но корни его были в земле, и хотя на много месяцев сряду он забывал о ней, каждый год с наступлением весны его тянуло выйти на землю. И хотя теперь он не мог уже вести плуг и только смотрел, как другой идет за плугом, разрыхляя землю, его все же тянуло из города, и он уходил.
Иногда он брал с собой слугу и постель и снова ночевал в старом доме и на старой постели, где родились его дети и где умерла О-Лан. Просыпаясь на рассвете, он выходил из дома и дрожащими руками срывал побег ивы с зелеными почками или ветку цветущего персика и целый день не выпускал их из рук.