Он шумно засмеялся тому, что она сделала, а потом вздумал пошутить:
— Так вот почему ты носила две жемчужины на груди!
И он снова засмеялся своей шутке, и О-Лан, видя его веселье, улыбнулась своей медленной, измученной улыбкой.
В то время у Ван-Луна не было никакой печали, кроме разве печали о том, что его старшая девочка все еще не умела говорить, а только улыбалась детской улыбкой, встречая взгляд отца. Был ли причиной этому первый тяжелый год ее жизни, или голод, или что другое, но месяц проходил за месяцем, а Ван-Лун все еще ждал, что ее губы произнесут первые слова, хотя бы его имя, которое дети выговаривали: «да-да». Но она не произносила ни звука, только улыбалась кротко, и когда он смотрел на нее, у него вырывался стон:
— Бедная дурочка, бедная маленькая дурочка!
А в сердце своем он говорил себе:
«Если бы я продал бедную мышку и они это обнаружили б, они убили бы ее!»
И, словно для того, чтобы вознаградить ребенка, он ласкал ее, иногда брал с собой в поле, и она молча ходила за ним следом, улыбаясь, когда он взглядывал на нее и заговаривал с ней.
В этих местах, где Ван-Лун прожил всю свою жизнь и где жили на земле его отец и отец его отца, голод бывал раз в пять лет, или, если боги были благосклонны, раз в семь или восемь, или даже в десять лет. Это бывало из-за слишком частых дождей, или из-за того, что их совсем не было, или из-за того, что река на севере разливалась от дождя и снега, выпавшего на дальних горах, и затопляла поля поверх плотин, которые люди построили столетия тому назад, чтобы сдерживать воды реки в границах. Время от времени людям приходилось убегать с земли и снова к ней возвращаться, но Ван-Лун решил настолько упрочить свое благосостояние, чтобы в голодные годы ему не пришлось снова бросить землю, а можно было бы кормиться плодами урожаев прошлых лет и продержаться до следующего года. Он решился на это, и боги помогли ему. И семь лет подряд были урожайные годы, и каждый год Ван-Лун со своими батраками намолачивал гораздо больше, чем можно было съесть. Каждый год он нанимал все больше людей для работы в полях, и теперь у него было уже шесть батраков, и он построил новый дом позади старого: большую комнату у задней стены двора и две маленькие комнаты с каждой стороны двора, рядом с большой. Дом он покрыл черепицей, но стены все же были сложены из крепко утрамбованной глины, только он оштукатурил их, и они стали белые и чистые. В эти комнаты перебрался он с семьей, а работники, с Чином во главе, жили в старом доме, на переднем дворе.
К этому времени Ван-Лун хорошо узнал Чина и нашел, что он человек честный и преданный, и поставил Чина управляющим над батраками и землей, и хорошо платил ему — две серебряные монеты в месяц, кроме еды; но сколько Ван-Лун ни заставлял Чина есть, и есть хорошо, он все же ничуть не поправлялся, оставаясь все таким же маленьким, легким и худым. Тем не менее он работал с радостью, молча копошась от рассвета и до сумерек. Тихим голосом говорил он то, что нужно было сказать, но всего счастливее он бывал тогда, когда не нужно было говорить и можно было молчать. Час за часом он поднимал и опускал свою мотыку, а на рассвете и на закате таскал в поле ведра с водой или с удобрением и поливал грядки с овощами. Но все же Ван-Лун знал, что если кто-нибудь из работников слишком долго будет спать под финиковыми пальмами, или съест больше, чем ему полагается, соевого творогу из общего блюда, или позволит жене или ребенку прийти тайком во время жатвы и таскать горстями зерно, только что обмолоченное цепами; то Чин скажет шопотом Ван-Луну в конце года, когда хозяин и батрак вместе празднуют окончание жатвы: