Я подумал о тех годах, которые мы провели вместе, Алан и Джин Паркер против остального мира. О хорошем, которого было гораздо больше, и плохом, без чего тоже не обходилось. О моих штопаных штанах и ужинах, оставленных в кастрюльке. Большинство детей получали четвертак на покупку горячего ленча. Я же - сэндвич из вчерашнего хлеба с ореховым маслом или куском копченой колбасы, как ребенок из историй про принцев и нищих. О ее работе в бог знает скольких ресторанах и коктейль-холлах, чтобы поддержать нас. О том дне, когда она отпросилась с работы, чтобы встретиться с сотрудником ПДМС, она в лучшем брючном костюме, он - тоже в костюме (даже девятилетний ребенок мог сказать, насколько его костюм лучше), в кресле-качалке на нашей кухне, с раскрытой папкой на коленях, с толстой, блестящей ручкой в правой руке. Она, с застывшей улыбкой на лице, отвечающая на его оскорбительные, раздражающие вопросы, даже предлагающая ему выпить еще кофе, потому что, если он напишет все, как надо, она будет дополнительно получать пятьдесят баксов в месяц, паршивых пятьдесят баксов. Лежащая после его ухода на кровати, вся в слезах, а когда я подошел и сел рядом, попытавшаяся улыбнуться, сказавшая, что ПДМС расшифровывается не как Помощь детям малообеспеченных семей, а Паршивые дрянные мерзкие самодуры. Я тогда рассмеялся, потом она рассмеялась, потому что надо было смеяться, мы уяснили для себя, что без смеха нельзя. Когда ты и твоя толстая, не выпускающая изо рта сигарету мамаша вдвоем противостоите всему миру, смех, зачастую, единственный способ не сойти с ума и не биться головой о стенку. Но пользы от смеха даже больше, вы понимаете. Для таких, как мы, маленьких людей, которые по жизни мельтешатся, как мышки в мультфильмах, смех иной раз единственная месть говнюкам, от кого так много зависит. Ее работа, сверхурочные, распухшие лодыжки, чаевые, которые она складывала в банку с наклейкой "НА ОБРАЗОВАНИЕ АЛАНУ", совсем как в историях о принцах и нищих, да, да, ее постоянные напоминания о том, что я должен учиться, учиться и учиться. Другие дети, возможно, могли позволить себе бить баклуши в школе, а я не мог, потому что, даже если бы она откладывала чаевые до судного дня, их все рано не хватило бы на оплату обучения в колледже. Поэтому я мог продолжить учебу лишь при наличии стипендии или ссуды, а я должен был поступить в колледж, потому что только так мог обеспечить свое будущее... и ее. Вот и учился я прилежно, можете мне поверить, потому что не был слепым... видел, какая она толстая, видел, как много она курит (единственное ее удовольствие... единственный грех, если вы из тех, для кого человеческие грехи играют важную роль), и знал, что когда-нибудь наши позиции переменятся с точностью до наоборот, и уже я буду заботиться о ней. Закончив колледж, получив хорошую работу, я смог бы окружить ее заботой. Более того, хотел этого. Я ее любил. Ее отличал взрывной характер, и языком она могла отхлестать, как ремнем, в тот день, когда мы отстояли очередь к "Пуле", а потом я струсил, она отругала и отшлепала меня не в первый и не в последний раз, но, несмотря на это, я ее любил. Может, частично именно из-за этого. Я любил ее, когда она била меня, любил, когда целовала. Вы это понимаете? Я тоже. И это нормально. Не думаю, что надо вдаваться в подробности и искать объяснения, когда речь заходит о семейных отношениях. Мы были семьей, она и я, пусть очень маленькой, но семьей. Если б вы спросили, я бы сказал, что ради нее сделал бы, что угодно. И вот теперь ко мне обратились именно с такой просьбой. Меня просили умереть за нее, умереть вместо нее, хотя она прожила половину жизни, а может, и гораздо больше. Я же только начал свою.