— Чё мостыришь, братан? — хлопнул он по плечу друга. — О, яишня. Ништяк.
— Блин, Вань, заебал. Подкрадываешься сзади всегда, ёбну точно когда-нибудь. Не спиться что-ли, на дурь попёрло? — пробубнил, продолжая ковыряться на своей импровизированной плите, Фёдор.
Ваня зевнул и присел за стол, стоявший рядом с печурой.
— Да ладно те, привычка уже красться, сам такой же. Угощаешь?
— Да жри, лиходей. Только за яйцами в сельник сам мечись.
— Да ладно. — встал, готовый к походу за яйцами, Иван. — Ещё чё захватить в доме?
— Кружку себе захвати. О, и сахар бери себе, если будешь. Я без сахара пью.
Мужики сидели за столом и потихоньку поедали Федину яичницу, запивая чаем. Идиллия, в общем-то.
— Вань. — обратился к другу Фёдор, прихлёбывая из чашки. — А чего ты пустой-то?
— Так мы-ж в Село вроде. Нахера тащить с собой всю тряхомудию?
— Я тогда обрез возьму — мало-ли что. И на старуху бывает проруха.
— Да бери, хуле. Можешь и молот прихватить — таскать-то тебе. — съязвил Ваня.
— С нашими — Асланом, Политычем и Папой — стрела у нас на мосту. На каменке. Вместе пойдём. — разбавил паузу Фёдор.
— А когда? — Ваня поднял руку с часами.
— А сейчас сколько?
— Да почти четыре — пятнадцать.
— Ну, тогда, через пятнадцать минут. Пожрал — нет? Вон, сковородку в бочке помой.
Ваня скривил морду, но прибор мыть и тереть при помощи песка в бочке с дождевой водой, всё-таки пошёл. Тихо поругиваясь, Иван привёл сковороду в достойное состояние и присел на крыльцо ждать Фёдора. Тот долго ждать не заставил — быстро выскочил, на ходу натягивая свою любимую «бундесверку» одной рукой, поскольку вторая была занята — прихватил-таки свой обрез, поганец. Деревенские уже спешили по работам. Группами, по нескольку человек расходились по своим участкам — к Селу, в лесные, полевые и иного назначения бригады. Лето на носу — день за два. Спать некогда. Летний день зимний месяц кормит — прохалявишь сейчас- зимой хер без соли грызть будешь. Вероятно — свой собственный. Община развивалась, и работы меньше не становилась. Вот уже где-то за Селом послышался треск пускача, спустя пару минут — ещё — мужики заводят трактора.
Перейдя дорогу, которая шла от старого Бежецкого шоссе, начинаясь аккурат перед въездом в Кушалино, и дальше — на Горицы, Кимры и (Спаси Господи) на Москву, друзья подошли к мосту через Кушалку. Из Вельшина в Кушалино вела дорога-каменка, выложенная булыжниками — один к одному, руками монахов ещё в восемнадцатом веке. Под новым мостом, рубленом в позапрошлом году стараниями велешинских и найдёновских мужиков, шелестела, перекатываясь через старые, вымазанные креазотом, опоры рухнувшего моста Кушалка — речка Федькиного детства. Фёдор никогда не давал волю ностальгии, стараясь обособиться от того, прежнего Фёдора, который вместе со своими деревенскими друзьями днями не вылезали из речки — купались, ловили рыбу корзинами в те, ушедшие теперь уж безвозвратно, счастливые, детские годы. Как и многие, живущие рядом с ним, Фёдор потерял всё, что имел. Свою семью. Многих друзей. Знакомый, комфортный мир своего родного города. С какого-то момента Федя начал понимать — ему-то ещё надо Бога благодарить. Федор-то, тут в Кушалино, он свой. Его малая родина, деревня детства, эти леса, поля, речка вот — они с ним, и от этого как-то легче должно быть, наверное. А вот взять того же Ивана — ему то как? Не, Ванька, конечно, мужик железобетонный. Нет, правильнее сказать — даже попросту стальной. Таких мужиков, как Ваня, если металлоломом кормить — они молотками срать будут. Но и с другой стороны взять — Ванька, он же здесь чужой. Прижился, конечно, по своей природной способности приспосабливаться, но всё же чужой. И ему непросто.