Приятный перервался
В начале самом сон.
– Кто так стучится смело? —
Со гневом я вскричал.
– Согрей обмерзло тело, —
Сквозь дверь он отвечал. —
Чего ты устрашился?
Я мальчик, чуть дышу,
Я ночью заблудился,
Обмок и весь дрожу.
Тогда мне жалко стало,
Я свечку засветил,
Не медливши нимало,
К себе его пустил.
Увидел, что крилами
Он машет за спиной,
Колчан набит стрелами,
Лук стянут тетивой.
Жалея о несчастье,
Огонь я разложил
И при таком ненастье
К камину посадил.
Я теплыми руками
Холодны руки мял,
Я крылья и с кудрями
Досуха выжимал.
Он чуть лишь ободрился:
– Каков-то, – молвил, – лук,
В дожде, чать, повредился? —
И с словом стрелил вдруг.
Тут грудь мою пронзила
Преострая стрела
И сильно уязвила,
Как злобная пчела.
Он громко рассмеялся
И тотчас заплясал:
– Чего ты испугался? —
С насмешкою сказал. —
Мой лук еще годится,
И цел и с тетивой;
Ты будешь век крушиться
Отнынь, хозяин мой!
– Ну, – насмешливо продолжила Екатерина, – что-нибудь поняла? Это о любви… О любви, которой никто не может противиться!
Вильгельмина насторожилась. В голосе свекрови ей почудился опасный намек. Показалось, или в самом деле Екатерина лукаво покосилась на Андре?
Вильгельмину озноб пробрал. Однако она была слишком высокого мнения о себе и слишком невысокого – о русской императрице. Удавалось отводить ей глаза прежде – удастся и теперь, она и заподозрить не может, какие у них с Андре отношения.
– Я уважаю ваш вкус, – дипломатично сказала Вильгельмина, – однако не зря говорят: сколько людей, столько и мнений.
– Оно конечно, – согласилась Екатерина, – однако не следует забывать, что вам предстоит взойти на русский трон, сделаться русской императрицей, а значит, недурно было бы уже загодя приучать себя и к языку, и к культуре, и к образу мыслей сего народа.
– А когда? – выпалила вдруг Вильгельмина, и в глазах ее сверкнула жадность.
– Что – когда?
– Когда мне предстоит сделаться императрицей?
* * *
В то время как длился этот достопамятный обед, Ганс Шнитке дремал в карете великих князей. Он был доверенным слугой, поэтому мог себе позволить такую фамильярность. Кучер клевал носом на козлах, ну а Ганс вольготно раскинулся на мягких шелковых и бархатных подушках. Да уж, эта карета была поудобней той, в которой три сестры гессен-дармштадтские некогда езживали по узким дорогам родной страны. Здесь, в России, дороги не в пример просторней, однако назвать их проезжими язык не поворачивается. Навидался, натрясся на них Ганс, пока добирался от границы до Санкт-Петербурга. Впрочем, теперь, поступив в свиту великой княгини, он по проселочным дорогам больше не ездит, а в столицу русскую все же дошла цивилизация, тут все мостовые каменные. В Москве, куда собираются великие князья вскоре, говорят, не в пример хуже, там все дороги выложены бревнами, на которых ломаются колеса и ломают ноги лошади. Однако Гансу до этого дела мало. Он не кучер, а конюшим великого князя зовется лишь для виду. На самом же деле – он ближайший, доверенный слуга ее императорского высочества великой княгини Натальи Алексеевны.