– Ты, графинюшка, – сказала она голосом таким сладким и миролюбивым, что у Прасковьи Александровны, хорошо знающей свою подругу, челюсти свело от смеха, – расстарайся, милая, да повидайся со Степаном Иванычем. Скажи, у меня к нему поручение особенного свойства.
– Шешковского разумеешь, Като? – весело спросила графиня Брюс.
– Знаешь еще какого-нибудь Степана Иваныча? – усмехнулась Екатерина. – Его, его разумею, кого ж другого! Скажи, чтобы он за Мраморным дворцом (в этом здании, построенном на Дворцовой набережной итальянцем Ринальди для графа Орлова, за отсутствием хозяина – он был за границей, – уже год жили великие князья) слежку установил да не нынче-завтра которую-нибудь из этих трех дур зацапал и устроил бы ей допрос с пристрастием.
– Умница ты, Като! – восхитилась Прасковья Александровна. – Истинная умница! Которую же употребить в дело прикажешь? Наверное, кого-нибудь из девок, княжну Дуньку Белосельскую или Парашку Леонтьеву? Их можно не токмо по голой заднице хорошенько отходить, да еще и пригрозить, мол, изнасильничают человек с десяток да ославят почем зря…
– Нет, – покачала головой Екатерина, – сия идея не есть хороша. Эти две старые девки небось спят и видят, чтобы их кто-нибудь наконец-то распочал.
– Одно дело – распочали, другое – на весь свет ославили, – упрямилась графиня Брюс.
– Да ведь это против нас же и обернется, – покачала головой Екатерина. – Разве не понимаешь, что их ославить – себя сатрапом выставить?
– Сатрапкой, – хихикнула Прасковья Ивановна.
– Вот именно! Их будут жалеть, а меня – честить почем зря. Да еще и Наташку в жертвы мои запишут. Ей, думаю, только того и нужно. У нас любят жалеть…
Подруги понимающе переглянулись.
– А вот гофмейстерину и статс-даму графиню Румянцеву не грех приструнить, – задумчиво сказала Екатерина. – Простишь, что золовушку твою к ногтю прижму?
– Зачем спрашиваешь? – передернула плечами Прасковья Александровна. – Она меня терпеть не может, а я ее – ответно. Вечно морали норовит читать, дурища. От брата моего, Петра Александровича, видать, мало радости в постели, да и дома он редко бывает, и вместо того, чтобы жить в свое удовольствие да свободой пользоваться, она знай меня судит! Ты совершенно права, Като! Коли слух пройдет, что ее, мать дочерей на выданье, высекли в подвале Шешковского, племянницам моим ни за что женихов не сыскать. Да и братец позору не оберется… Помяни мое слово – чуть Катерина Михайловна почует ветерок позорища, мигом скукожится и все выложит, что знает. Если, конечно, она вообще что-то знает.