Сын, конечно, это и сам раньше знал, однако Шумилов пошел еще дальше. Рассказал, что они с Василием Петровичем закрепили будущий союз своих детей также и завещаниями. Если кто-то из них договор нарушает, лишается капитала. Но если, Господи помилуй, старший Шумилов еще до свадьбы сына Богу душу отдаст, на другой же день после свадьбы все управление делами переходит в руки Николая, Василий Петрович от дел вовсе отстранится. Ну и, само собой, после смерти будущего тестя Николаю все будет принадлежать.
Выражение, которое появилось на лице сына после разговора с отцом, иначе, как ужасом, не назовешь. Чудилось, разверзлись пред ним бездны преисподние. Шумилов начал было вскипать – решил, глупец-де этак из-за актрисульки своей страдает, ну и счел сие недостойным, однако Николай тихо спросил:
– Батюшка, я невесту будущую раз или два видел и, хоть сердце мое к ней не лежит, не могу не признать, что красавица она редкостная. Но скажи на милость, не утаи, Христа ради, что ж она такого натворила в свои младые года, что к ней мужа нужно златыми неподъемными цепями приковать?!
И отец не нашелся, что ответить…
Николай эту минуту на всю жизнь запомнил, прежде всего потому, что подобного выражения на враз суровом и добром лице отца он никогда не видел. Выражение это звалось – растерянность. Сразу стало ясно, что ответа на сыновний вопрос старший Шумилов не только не знал, но даже и не задумывался ни разу над ним. А теперь – призадумался…
Ответа, впрочем, отец так и не успел узнать – умер вскоре, не успев ничего выведать у компаньона. Однако Николай был уверен – дай Бог отцу жить втрое дольше, он все равно бы не задал такого вопроса Полевому, потому как чуял – сей вопрос был из тех, на которые ответ дать трудно, а то и невозможно, да и опасно.
Сам Николай Дмитриевич о природе поступков тестя лишь догадывался. Он тоже ничего спросить не успел, ибо Полевой умер на другой день после свадьбы, оставив, как и обещал, молодого компаньона полным хозяином всех своих богатств, но не забыв оговорить особые условия для дочери. И прошлое жены своей Шумилов разгадывал собственноручно, впрочем, без особенной на то охоты, потому что не народился еще на свет человек, который внушал ему отвращение большее, чем собственная, родная жена.
Да нет… То-то и беда, что была она не родной, а чужой и принадлежала ему лишь потому, что так принято считать: жена, мол, принадлежит супругу своему. Наталья Васильевна принадлежала лишь себе, ну и еще любому-каждому, кому пришла бы охота протянуть руку – и взять, ибо жена Шумилову досталась из разряда тех баб, которых именуют гулящими.