— Быть тебе, Илейко, знатным воином, — добавил Андрей. — Видать, судьба такая. Смерть тебе в бою не писана. Смотри, не заставляй нас краснеть за твои поступки.
— Так я…, — начал лив в смущении.
— Понимаем, понимаем — всякое в жизни бывает, но ты уж постарайся всегда слушать голос своей совести. Никогда не совершай того, с чем потом будет трудно жить.
— Однако же остерегись биться со Святогором, Самсоном, да с родом Микулы Селяниновича и Вольгой Сеславовичем, — предостерег Учитель.
— Да я вообще биться ни с кем не хочу, — пожал плечами Илейко. Голова у него шла кругом, то ли от выпитой бражки, то ли от счастья. Он не мог сейчас трезво рассуждать, слова калик-странников были понятны, но воспринимались не совсем. Будто они относились к кому-то другому, не к нему, убогому тахкодаю. Над землей поднялся туман, и ночь каким-то образом сохранила тепло. Издалека слышался перезвон колоколов — праздник набирал размах. Но странно — вся радость от торжественности момента требовала уединения. Илейко настолько привык к одиночеству, что делиться восторгом ни с кем не хотел. Ему надо было свыкнуться с мыслью, что теперь все будет по-другому.
— Что ж, поживем — увидим, — проговорил Петр. — А теперь тебе надо отдохнуть.
— Перед подвигами ратными? — спросил Илейко.
— Перед подвигами ратными, — засмеялся Учитель. — Будешь спать богатырским сном, пока не выспишься. Только во сне ты сможешь пережить всю боль, что обрушится совсем скоро на твое тело. Выздоровление не бывает без борьбы. А борьба зачастую не бывает без боли.
— No pain — no game, — добавил Андрей.
Илейко и не заметил, как, сопровождаемый братьями-странниками, добрел он до своей кодушки (маленький домик, примечание автора). Учитель на прощанье махнул рукой и осенил крестом. То ли Петр, то ли Андрей проговорил: "Набирайся сил, богатырь", и все звуки улетели прочь, оставив скручивающуюся в высокий гул ватную тишину. Он провалился в небытие, которое накатывало на него двумя постоянно чередующимися волнами. Первая волна — боль раздираемых на кусочки ног, вторая — уносящая страдание и дающая блаженное облегчение. Невозможно было думать, нельзя было ничего чувствовать — только вздыматься на гребнях этих валов и тут же обрываться вниз. Постепенно из ниоткуда стали появляться знакомые и незнакомые люди, нужно было что-то делать, но любые решения, кажущиеся только что гениальными, на поверку обличались глупостью. Илейко понял, что он опять угодил во власть шторма, где бегут, сменяя друг друга, всего лишь два вала: глупость и разумность. И откуда-то крепла уверенность, что это всего лишь сон, но пробудиться от него почти невозможно. Надо просто выспаться.