Почти месяц она не просила у меня ничего, кроме безвкусной тепловатой воды в облупленной миске. И каждый вечер я без слов говорила ей: «Бери. Я бы хотела дать тебе все, на что ты имеешь право. Ведь ты признала меня, ты, что не говоришь ни с кем, даже с дамой из Вены, пухлой и властной рукой завязывающей на твоей змеиной шее синий ремень».
На двадцать девятый день я печально поцеловала борзую в шелковистый плоский лоб, а на тридцатый день… я ее купила.
«Она красивая, но мало что умеет», — поделилась со мной дама из Вены. На прощание она прощебетала Лоле какие-то австро-венгерские любезности; собака стояла возле меня, она была серьезна и смотрела перед собой жестким, чуть косящим взглядом. А потом я взяла в руку брошенный поводок и пошла прочь, и ее длинные сухопарые ноги, вооруженные белыми когтями, приноравливались к моей походке…
Она не шла за мной, а скорее сопровождала меня, и я приподымала цепь, чтобы она не слишком тяготила эту принцессу в неволе. Хватит ли заплаченного мной выкупа, чтобы она действительно стала моей?
В тот день Лола не пожелала есть и отказалась пить прохладную свежую воду из белого кувшина, который я купила специально для нее. Томным движением повернула она узкую нервную мордочку на гибкой шее к старой облупленной миске. Напилась оттуда и подняла на меня свой великодушный взгляд, весь в блестках, словно искрящийся ликер.
«Я не принцесса в неволе, а просто собака, с душой собаки. Я неповинна в своей слишком приметной красоте, которая сделала меня желанной тебе. Неужели только за красоту ты купила меня? За мое серебристое одеяние, за мой выгнутый дугой живот, пожирающий воздух, за обтекаемую, словно киль корабля, грудь, за сухие, звонкие кости, почти обнаженные под скудной и невесомой плотью? Тебя зачаровывает моя походка и еще упругий прыжок, как будто преодолевающий и одновременно венчающий невидимый портик, и ты зовешь меня принцессой в неволе, химерой, дивной змеей, волшебным конем… И вот стоишь передо мной в замешательстве… А я ведь просто собака, с душой собаки, горделивая, больная нежностью и дрожащая оттого, что слишком быстро отдала себя. Я дрожу потому, что ты навсегда завладела мной в обмен на глоток тепловатой воды, которую каждый вечер своей рукой наливала мне в облупленную миску…»
А вдруг сегодня он убьется?
Съежившись на своем велосипеде, выгнув спину наподобие улиточьей раковины и уткнув нос в колени, он крутит педали и чуть покачивается на вертящемся столе, он борется с центробежной силой, словно с яростным ветром.
Стол без ограждения начинает вертеться, сначала медленно, потом все быстрее, пока не превращается в гладкий блестящий диск, переливчатый от стремительного движения, весь в расходящихся кругах, как водоем, куда бросили камень. Черный человечек, взгромоздившись на два колеса, старается вовсю, постоянно борясь с сопротивлением непреодолимой силы, и стоит ему покачнуться, как при виде этого проявления слабости у всех нас одновременно вырывается сдавленное «ах!».