Я не видела этим вечером, как хозяин уводит дерзкую, торжествующую Манетту; но я видела Кору, запертую в корзине и застывшую в немом отчаянии. Она терлась золотистым мехом о прутья корзины и просовывала между ручками кроткую лисью морду.
Она слушала, как вдали затихают шаги хозяина и бубенчик Манетты. Когда за ними закрылась железная дверь, она набрала в грудь воздуху, чтобы издать крик, но вспомнила, что я все еще здесь, и я услышала лишь глубокий, совсем человеческий вздох. Затем она горделиво закрыла глаза и легла.
— Право же, мадам, в этом спектакле чересчур много детей, вы не находите?
Эту фразу желчным и высокомерным тоном бросила мне полная белокурая дама — исполнительница медленных вальсов, упакованная в кимоно из шерстяного крепа, по семь франков девяносто пять сантимов, кимоно, которое вы найдете во всех гримерных мюзик-холла. У нее розовое кимоно, с набивным рисунком, изображающим аистов; у меня синее, в маленьких зеленых и оранжевых веерах, а у дрессировщицы голубей — лиловое, в черных цветах.
Недовольство полной дамы вызвано тем, что ее толкнули трое ребятишек в костюмах индейцев, ростом не выше охотничьей собаки, бегом поднимавшиеся к себе разгримировываться. Но настоящая цель ее колких слов — молчаливая женщина в черном, похожая на печальную гувернантку, прогуливающуюся взад-вперед по коридору.
Высказавшись, полная дама манерно покашливает я скрывается в своей гримерной, но перед этим смеривает взглядом гувернантку, которая неопределенно улыбается, глядя на меня, и пожимает плечами.
— Это она на меня намекает… Считает, что в этом спектакле слишком много детей… Ну что ж, я разве возражаю? Действительно, детей тут могло быть и меньше, начиная хоть с моей…
— Как? Вы недовольны? Но у принцессы Лили бешеный успех!
— Я знаю… Ошеломительная у меня дочка, верно? Она ведь и правда моя родная дочь… Подождите-ка, я вам застегну крючки на спине, а то вам самой не достать… Да оставьте вы, я же привыкла… И потом, у меня есть время. У дочки сейчас парикмахер, он ей локоны завивает… Я хочу немножко побыть тут с вами… Тем более она на меня только что накричала…
Позади себя, в зеркале, я вижу славное, кроткое лицо, слезы на глазах…
— Ну да, именно так, накричала… Говорю вам, мадам, эта девочка в свои тринадцать лет меня ошеломляет. Конечно, на вид ей столько не дашь, и потом, для сцены ее одевают так, чтобы она казалась поменьше. Не думайте, будто я от нее отступаюсь или нарочно говорю о ней плохо, вовсе нет.
Без всякого пристрастия можно сказать, что когда она играет на скрипке в белом детском платьице, то невозможно быть красивее и милее… А видели вы, как она выступает в костюме неаполитанского мальчика и поет по-итальянски? А как она танцует американский танец, видели? Публика понимает разницу между отличным номером, как у моей дочери, и выступлением тех бедных мальчуганов, которые только что прошли по лестнице. Они ведь истощенные, мадам! И вдобавок запуганные. Стоит им хоть чуть-чуть ошибиться — и они таращат глаза от ужаса… «Жалко смотреть», — сказала я вчера Лили. «Подумаешь! — отвечает она мне, — кому они нужны!»