Он дошел до середины перехода и остановился: пешеходам загорелся красный. Антон, пользуясь паузой, обернулся на окна Лео — ее саму вряд ли видел, — и стал прикладывать руки к груди, изображая, будто, как птичку, посылает ей свое сердце.
— Да что распрыгался, зеленый сейчас, — проворчала вставшая рядом бабка и, намеренно или нет, ткнула ему под колени тяжелой сумкой.
Он машинально, по-прежнему глядя назад, шагнул на проезжую часть, оступился на наледи около разделительного ограждения, заскользил, замахал руками как мельница, не удержался на ногах и головой вперед вылетел под колеса джипа, решившего по милому обыкновению московских водителей проскочить на глубокий желтый.
Отчаянно завизжали тормоза, истошно заорала бабка.
«Самым дорогим расплатишься… самым дорогим… дорогим… расплатишься…» — настойчиво возвещал оглушительно гулкий колокол, пока Лео теряла сознание.
— Тусь, ну ты скоро? Ехать пора, — раздался голос Ивана за дверью, и через секунду его озабоченное лицо посмотрело на Тату из зеркала ванной.
Тата чуть отвела от губ помаду и в зеркало же сказала:
— Я сейчас.
Казалось бы, успешно скрыла легкое недовольство, но Иван почувствовал — поспешил оправдаться:
— Я нервничаю.
— Напрасно. Приезжать за три часа совершенно не обязательно. Уж поверь, я знаю.
— Да, но пробки…
— Это наверняка, но мы все равно успеем. Однако шансы на успех, — Тата помолчала, стоя с рукой наотлет, в раздумчивой позе художника перед мольбертом, — находятся в прямой пропорциональной зависимости от того, как скоро ты дашь мне накраситься.
Иван, поджав губы, встретил ее зеркальный взгляд и устало, с чуть заметной досадой вздохнул: скажите, какой сногсшибательный сарказм.
Дверь закрылась.
— Нет, правда, ты ведь знаешь: я не люблю, когда на меня смотрят! — извиняющимся тоном крикнула вслед Тата.
По большому счету, ей было безразлично, обиделся Иван или нет, но — худой мир лучше доброй ссоры и всякое такое прочее, верно?
Тем не менее, когда она вышла, то на лице своего номинального мужа прочла: люди за нее переживают, а она…
А она, лишь сев рядом с ним в машину и пристегивая ремень — автоматическим, бесконечно привычным, до миллиметра отработанным за четверть века движением, — подумала: «Интересно, может, я зря продолжаю считать себя одинокой?»
Перед глазами всплыли физиономии Павлушки и Ефима Борисовича, с которыми она только что попрощалась, одинаково довольные и наивно-плутоватые, как у детей, удачно, по их трехлетнему разумению, скрывших хитрую шалость. Впрочем, эти физиономии светятся так уже целых полтора месяца — с тех пор как Иван поселился дома.